Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич (читаем книги онлайн txt) 📗
— Кого ищешь, матрос? — поинтересовалась, разгибая спину, уже немолодая женщина, с лицом огрубевшим от ветра.
— Знакомую одну, — обронил безнадежно Колька. — Артистка она. Не слыхали, может, работают где поблизости артисты?
— Мы тут ныне все артистки, — отозвалась невесело розовощекая девчонка. — Каждый день с самолетами роли разыгрываем.
— Зовут ее как? — снова спросила первая, немолодая.
— Речная. Елена Михайловна Речная.
Имя Елены покатилось по окопам, как по цепи: от человека к человеку. Колька видел, как разгибались женщины, как, выслушав соседок, отрицательно качали головами и только потом украдкой взглядывали на него — сочувственно, с нескрываемой бабьей жалостью.
Время торопило. Колька в последний раз пересек мрачную стройплощадку и, не оглядываясь больше, окончательно потеряв надежду, направился к шоссе. Он долго счищал штыком налипшую на ботинки грязь. Затем, опустив голову, побрел догонять отряд.
Сумрачный день, отяжелевший от влаги, лежал неподвижно, как глыба, в расплывчатом окоеме. Казалось, он грузно давил на землю, оставляя на ней, меж холодных осинников; зыбкие вмятины непроходимых болот. Небо, налитое хмурью, сглаживало неровные спины лесов, уползающих к морю. Не в силах вынести этой тяжести, распрямиться, вздохнуть, леса распластывались в тумане, сливаясь с землею и небом одновременно. И эта же хмурь давила на Колькины думы. Он шел по шоссе отупевший, потусторонний, словно в тяжком горячечном забытье. Отступал машинально к обочине, пропуская редкие автомашины, и так же машинально снова пускался в путь, нащупывая ногами булыжные выбоины дороги… Может быть, Елена узнала его и не откликнулась? «Люблю — и, потому убегаю», — когда-то написала она. Почему ж не могла убежать сейчас, когда и письмо, и встречи, и полуночный шепот в лугах забыты! Да и было ли это? Колька иногда уже ничего не помнил. Лишь смутно догадывался, что прошлое — даже самое яркое и святое — не сохраняет все же любви. Она живет настоящим, не угасает и возрождается только в мыслях о будущем. Ибо любовь — это всегда ожидание, вера, а в памяти прошлого невозможно увидеть завтрашний день. И если ему, Лаврухину Кольке, суждены воскресшие встречи, путь к Стожарску лежит все равно не возвратный — иной: через сотни дорог впереди, которые нужно еще осилить, через битвы, порывы и подвиги, которые нужно еще свершить. Сколько надо пройти, чтобы встретить опять Елену? Всю Европу? Весь земной шар? Путь к заветному румбу вест-тень-зюйд лежал через румб другой, единственно главный, которым бредили мертвые, жили живые, о коем думали командармы и мечтали советские люди — все до единого. Этот румб звучал на скупом языке войны предельно точно и коротко: «Вперед, на запад!»
…Шоссе, по которому Колька шел, втянулось в березы. Они толпились вокруг, пугливо прислушиваясь к гулу орудий, безвольно поникшие, безответные, как девушки-полонянки. Меж ними в темно-зеленом стояли, словно конвойные, редкие ели. Потом появились заборы, за которыми прятались, отвернувшись от улицы, дачи — видимо, раньше нарядные, а ныне увядшие, постаревшие, ушедшие молча в себя, в темноту заколоченных окон. В соседних рубленых избах, простых и скромных, казалось гораздо больше житейской прочности, жилистой силы, извечной веры в незыблемость русской земли. «Лахта», — прочел на дорожном знаке Колька и, вспомнив об отряде, прибавил шагу.
Отряд он догнал на околице дачного поселка Ольгино. Мичман хотел о чем-то спросить, но, взглянув на него, сдержался и промолчал. Не спрашивали ни о чем и матросы. Только Лемех вздохнул, уступая Кольке место его в строю.
— Шире шаг! — окликнул отряд Рябошапко, словно подвел черту тому, что случилось в дороге с Колькой.
Слева теперь все чаще открывалось море. Низкое, плоское, оно начиналось сразу же за травами, без привычной линии прибоя и намытых песчаных кос. Уходило к невидимым горизонтам, затерянным где-то в тумане, ровно и неподвижно, почти мертво. Ни гребня, ни вала, ни синевы — лишь тусклая серость, разлившаяся по равнине.
Чирок, кивая на покосившиеся остатки грибков, рассказывал, что раньше, до войны, здесь были пляжи, что каждое воскресенье сюда приезжали на отдых тысячи ленинградцев. Колька не вслушивался в его слова. Воображения все равно не хватало представить этот пустынный берег обжитым и радостным, в солнце и синеве. Разве к таким привык он морям! Где ветер? Где небо? Где, наконец, простор? Море было угрюмым, как Колькины думы, тяжелым, словно пудовый камень на сердце.
К вечеру достигли небольшого лесного поселка. Он лежал, притаившись в столетних елях, густых и высоких, непроходимых. Жался к стволам, под раскидистые ручища мохнатого лапника. Ели вздымались кверху отвесной зеленой теменью, как глубины. Казалось, поселок затерян во тьме океана лесов, на самом дне его, где царят тишина и безмолвный придонный сумрак. Гул орудий, близкий и плотный, был похож на удары прибоя в скалистый берег.
— Лисий Нос называется, — уточнил, о поселке Чирок.
— Могила! — бросил кто-то из черноморцев: наверное, как и Колька, степняк.
Безлюдные улочки напоминали просеки. К брошенным дачам тянулись цветастые провода полевых телефонов: видимо, дачи уже успели обжить солдаты.
Лес, как и улочка, обрывался внезапно и странно: обычным забором. Дальше, в десятке шагов от него, начиналось Балтийское море. Вправо оно раздвигалось полукружьем залива, пожалуй таким же, как возле Стожарска; лишь вместо степных обрывистых круч, к которым Колька привык., упиралось в крутую стену лесов. Влево берег почти не просматривался, теряясь в туманах над низкою поймой невского устья. А прямо перед глазами, вдали, почти на пределе видимости, лежал поперек залива приземистый остров. Отсюда едва угадывались неровные контуры парков на нем, купы деревьев над крышами города, купол собора.
— Кронштадт, — объявил старшина-армеец, который всю дорогу до этого, от самой Новой Деревни, молчал. В его голосе прозвучали и гордость, и нескрываемое уважение. Но Колька не разделил его чувств, остался равнодушным: совсем не таким представлялся ему легендарный город. Он был до обидного будничен, этот остров на горизонте. С ним никак не вязалась в Колькином сердце громовая слава Балтики. Да и море — вроде лимана: где уж тут развернуться эскадрам, блеснуть боевым кораблям!.. Берег, по которому шел отряд, был густо завален гранитными валунами, словно кто-то нарочно сюда их нагреб. Они рассыпались и дальше, в море, их мокрые плеши торчали вокруг из воды. И потому казалось, что до Кронштадта легко добрести по дну, даже не замочив подбородка. Нет, не такой представлял себе Колька столицу матросской Балтики.
Снова свернули в лес. Теперь уже все здесь напоминало о фронте. Землянки, укрытия, блиндажи, ходы сообщения, а на расчищенных полянах, в артиллерийских двориках морские орудия — совсем такие, как на эсминцах. Меж деревьев натянуты сети, повсюду щедро набросан лапник: маскировка.
— Ну, с прибытием! — повеселел старшина-армеец, останавливая отряд. — Считайте, на месте. Сейчас доложу о вас товарищу командиру.
Из щелей и блиндажей появлялись матросы, солдаты, собирались поодаль, разглядывая пришельцев, видимо ожидая часа, когда можно будет перезнакомиться, выяснить, кто и откуда, нет ли меж прибывших земляков или старых годков-сослуживцев, попросту разузнать за махорочной скруткой о нездешнем житье-бытье, а попутно и о своем поведать.
Погруженный в свои бесконечные думы — о неудачной встрече с Еленой, о прошлом и о Стожарске, — Колька за спинами товарищей понуро глядел в землю. Его не вывели из горькой задумчивости ни команда «Смирно!», ни бравый — «знаем, мол службу: не первый год на флотах!» — торопливый доклад Рябошапко. И только когда услышал голос командира, здоровавшегося с матросами, вздрогнул и поднял голову: перед отрядом, в меховой венгерке, перетянутой ремнями, стоял Андрей Иволгин.
Глава 13. АНДРЕЙ ИВОЛГИН
Всю ночь просидели они с Андреем в его командирской землянке. В глухой осенней темени, где-то за ночным заливом, гудели раскаты орудий. Рвались невидимые снаряды — тогда вокруг Кольки и Иволгина, за неплотными досками отсыревшей обшивки, поеживалась и осыпалась земля. Подмораживало. Шаги часового над головою сонно и равномерно поскрипывали. Коптила нехитрая лампа, заправленная соляром. Ее свет еле достигал потолка и углов, шевелил на ближней стене неясные тени, и, может быть, потому лицо Андрея казалось осунувшимся и постаревшим.
