Испытание на верность (Роман) - Клипель Владимир Иванович (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗
«Вот разгильдяй!» — хмурит брови Коваль, но потом до него доходит, что за стуком и лязгом повозки командир роты этого не услышит, и он успокаивается. Однако установить, кто этот разгильдяй, не мешает, и Коваль пропускает мимо себя бойцов.
«У Кракбаева, — берет он на заметку, — Проклятый киргиз. Не мог уложить как следует ранец…»
Кракбаев маленького роста, щуплый на вид, но цепкий, как клещ, и сильный. Однажды завелись бороться, и он так мотанул через себя рослого рязанца Домрачева, что тот еле отдышался. Коваль ничего против Кракбаева не имеет, да и распекать его бесполезно: уставится черными глазами и молчит. Что ругай его, что нет, один черт. «Не понимаю» — и весь ответ, хотя понимать — понимает, по всему видать.
С пулеметным отделением поравнялся Кузенко. Коваль узнал политрука по фигуре, ремням снаряжения, командирскому обмундированию. На рукаве гимнастерки вместо шевронов — нашитая красная звезда. Младший политрук. Тоже — проверяет…
Коваль выставил палец — все на большой. Порядок! Политрук кивнул — понял.
Правду говорят, что нет худа без добра. Эти ежедневные рапорты о состоянии дисциплины сблизили Коваля с политруком. Тот не раз говорил, что они должны вывести четвертую роту в передовые, а для этого — на корню пресекать всякие нарушения дисциплины. А кто лучше знает, что замышляют бойцы, чем Коваль? Вот он и приоткрывает перед политруком вторую, скрытую от командирского глаза, сторону жизни бойцов.
Кое-кто за это на Коваля косится: как только он подходит, перестают разговаривать, а ему что — не ради своей пользы наушничает, а для дела…
Раньше, что ни случись, он ставил в известность Турова, но того не поймешь. Буркнет: «Хорошо, Коваль, идите…» — и думай как знаешь. А Кузенко это ценит.
Коротка летняя ночь. Вылиняло с одного края темное небо, поблекли звезды, и кусты обрисовались по обочинам дороги. Отбой химической тревоге.
Коваль с удовольствием утер платком мокрое лицо и на ходу стал протирать маску, чтобы уложить ее в сумку.
— Когда собаке делать нечего… — задышливо бубнит Сумароков и ввертывает матерное словцо. — А нас в противогазах…
— Р-разговоры! — нарочито громко, чтобы слышал командир роты, одернул Сумарокова сержант.
На привале политрук подозвал Коваля:
— Слушай, надо отразить в «боевом листке», как прошла тревога. Мы должны добиться, чтобы рота поднималась как один человек, в момент. Агрессоры не будут ждать, пока мы раскачаемся, возьмемся за оружие. Понял? Отрази, кто не оделся, не обулся как следует.
— Кракбаев не уложил с вечера ранец, бренчала кружка…
— Вот видишь. Будь эта тревога не учебная, а боевая, такой боец выдал бы нас врагу раньше, чем мы успели б изготовиться. Задача такая: три минуты — и пулеметный взвод должен быть в строю. Итак, «листок» за тобой. Считай это поручением…
Крутов задержался на реке. Малиновое разопревшее солнце уже наполовину скрылось за дальними холмами, когда он закончил стирку гимнастерки и портянок. Это учение порядком вымотало его, и он шел не торопясь, наслаждаясь вечерней тишиной. Досыхающая на нем гимнастерка приятно холодила тело. Резкий в Сибири все же климат: только что не знал, куда укрыться от палящего зноя, а начало смеркаться — в пору надевать шинель от холода.
Возле ленинской палатки толпились бойцы. Крутов глянул: «Ага, „боевой листок“».
— Эй, Пашка, иди посмотри, как тебя намалевали! — крикнул ему Лихачев.
Крутов, поеживаясь от сырости, подошел. В самом деле, на пол-листа нарисована длинноногая уродина. Придерживая штаны, она бежит в развевающихся обмотках, а все остальное снаряжение двигается вдогонку самостоятельно. Нос, как водится, картошкой, в точности, как у всяких пройдох, которых рисуют в «Крокодиле». Внизу подпись: «Боец Крутов бежит в строй по тревоге».
— Что ж это меня одного? — пожал плечами Крутов, догадываясь, чья это работа.
А Лихачев ржет как лошадь, да и другие тоже:
— Нет, ты скажи по совести, здорово нарисовано?
— Если говорить прямо, так не совсем: сержанта здесь недостает.
— Эт-то еще почему? — сурово сдвинув брови, спросил Коваль.
— А потому, товарищ командир, что к стеллажам вы прибежали следом за нами, в строю вы так же, как и мы, доодевались. Признайтесь…
— Не имеешь права обсуждать командиров! — багровея, закричал Коваль. — Разболтался, разгильдяй этакий! Кру-у-гом!
— Не обзывайте. Я боец! — И Крутов повернулся совсем не по-военному, собираясь идти.
— Отставить! — крикнул сержант запальчиво. — Наряд вне очереди. Повторите.
— Вы не правы, и я ничего повторять не буду.
— Я тебя отучу вступать в пререкания! Второй наряд за неподчинение!
Крутов молча махнул рукой и пошел, провожаемый недоуменными взглядами, В самом деле, вместо того чтобы сообща посмеяться, ни за что, ни про что схватил два наряда, когда после третьего, по новому уставу, можно прямым ходом загреметь в дисциплинарный батальон на полгода.
Лихачев досадовал: лучше бы он придержал язык. Но кто думал, что Коваль будет так реагировать. Шутка ли — два наряда. День в лагерях так заполнен, что от подъема до отбоя часу не выкроить на письмо, а тут еще и выходные дни! отнимают. Ведь наряды вне очереди как раз на воскресенья и приходятся. И никому не пожалуешься: власть командиру отделения дана такая, что его наряд никто, кроме Народного Комиссара Обороны, отменить не может. Недаром бойцы шутят, что у командира отделения власти больше, чем у командира полка. А Коваль упрямый: сказал — так и будет.
На вечерней поверке политрук задержал роту:
— Товарищи! В нашей роте случилось чрезвычайное происшествие: красноармеец Крутов не выполнил приказа младшего командира. Новый Дисциплинарный устав дает право применять в таких случаях силу, вплоть до оружия. И это неспроста. Основа воинской дисциплины — беспрекословное повиновение. Наша Красная Армия, — продолжал Кузенко, — создана, чтобы защищать завоевания революции, защищать Родину. Потворства тем, кто пытается разлагать дисциплину, подрывать авторитет младшего командира, нет, не было и не будет. Запомните все это хорошенько. Сержант Коваль наказал Крутова всей полнотой своей власти, и правильно. Не сделай он этого, я наказал бы его самого по всей строгости…
Крутов слушал, мрачно глядя перед собой в одну точку. Все что говорит политрук, справедливо. Он это понимал, но сил, чтобы прямо посмотреть в глаза товарищам, сказать: «Виноват. Ошибся», — нет. Нет сил перешагнуть через мелкую обиду, вызванную наскоком Коваля.
Кузенко дал команду разойтись и пошел в свою палатку. Туров просматривал уставы, составлял программу боевой подготовки на неделю.
— Ну что? — не поднимая головы, спросил он, когда пламя свечи заколебалось при входе Кузенко.
— Поговорил. По-моему, Крутов зазнался, а мы, вместо того чтобы поставить его на место, либеральничаем…
— Ты считаешь, что двух нарядов недостаточно?
— Злостный нарушитель. Таких надо просто отдавать под суд.
— В чем же тогда будет заключаться твоя задача как политрука? — спокойным ровным голосом спросил Туров. Он был лет на десять старше Кузенко, опытнее и терпеливо старался внушить ему свои взгляды на воспитательную работу. Порой, наблюдая, как строго официально держится Кузенко с бойцами, он досадовал: «Дали помощничка. Самого надо воспитывать да воспитывать…»
— Там, где не помогают убеждения, надо принуждать, — ответил Кузенко. — Мы поставлены, чтобы требовать…
— Значит, ты убеждал и Крутов не поддался? — Туров усмехнулся. — Знаешь, политрук, я почему-то уверен, что Крутов хочет честно служить Родине. Парень он неглупый, по боевой подготовке показатели у него хорошие, нам с тобой помогает: и беседы проводит, и ленкомнату оформил. Потом вспомни, во время финской войны, когда мы еще готовились, кто у нас из роты подавал рапорт, чтобы направили на передовую? Он и Лихачев первые…
— А теперь скатывается в болото. И все потому, что мы его переоценили, — упрямо проговорил Кузенко. — Я не понимаю причин твоей мягкотелости. Вместо того чтобы твердой рукой насаждать железную воинскую дисциплину, ты готов каждому потворствовать…
