Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод (книги бесплатно без TXT) 📗
— У нас, господин учитель, машинист новый, с товарного поезда. Он не привык водить бронепоезда, и, когда его сердце колеблется, он по старой привычке ставит свой паровоз во главе бронепоезда. Зато он очень верен белому движению и не предаст нас. Эй, Никифоров, покажись!
Это очень хорошо! И беженцы обрадованно закивали головами. Они-то уверены в силе капитана Незеласова, но если еще эта сила вдобавок помножена на преданность нового машиниста — тем лучше. Ах, как приятно видеть такой могучий бронепоезд! Сколько стали, пушек, грохота, дыма, какие подтянутые артиллеристы и как вежлив сам командир бронепоезда, которому, видимо, предстоит великое будущее.
«Так-то оно так, — подумал Незеласов, — но где, однако, этот мерзавец, генерал Сахаров?»
И ему вспомнился вдруг город, вокзал, мастеровой в рыжих опорках, пьяно и вяло плясавший у трактира возле депо, куда Незеласов в сопровождении Обаба и только что взятого машиниста Никифорова пришел осматривать бронепоезд. Осматривал тщательно, лазил среди колес, взбирался на крышу и наконец с удивлением сказал:
«Отлично отремонтировали, шельмецы!»
«По инструкции», — отозвался Никифоров.
«Хочу их „поблагодарить“. Мне их исправность подозрительна: не для себя ли ремонтируют? В голове небось дума: „Упустит капитан Незеласов бронепоезд, а мы его — хап!“».
Но помешал генерал Сахаров.
Возле депо, на шоссе, показалась его коляска. Незеласов, погрозив кулаком рабочим, побежал:
«Ваше превосходительство, ваше превосходительство!..»
Коляска остановилась. Послышался сытый и равнодушный голос генерала Сахарова:
«Говорят, капитан, вы согласились-таки в тайгу? — И добавил насмешливо: — Очень признателен. Там встретимся».
Незеласов обратился к нему почти умоляюще:
«Снаряды, снаряды мне надо, ваше превосходительство…»
Генерал прервал:
«Повторяю, встретимся! Кстати, вам сообщили, чти вы, капитан, наделены землей почти рядом со мной?»
«Землей?»
«Да, вам пожаловали двести пятьдесят десятин. Но я спешу в штаб Дальневосточного командования, извините…»
И, указывая на мазут, которым испачкался капитан, генерал с легким смешком сказал:
«Не надо уж так подчеркивать свою черную кость, ха-ха!.. Вы ведь по происхождению, кажется, мещанин? Впрочем, это пустяки, шутка».
Именно в ту минуту, когда Незеласов собрался «благодарить» рабочих депо, которые курили возле дверей, туда пришел китаец Син Бин-у. Китаец сразу узнал капитана, несмотря на то, что Незеласов изрядно испачкался мазутом. Син Бин-у хотел было уйти, но ласковые, пожалуй намеренно ласковые, улыбки рабочих остановили его. Китаец сказал со злостью, поведя плечом в сторону капитана:
— Его меня мало-мало убивай хотела. Моя фанза тут была. Моя флонт окоп копала. Моя плиехала — фанза нетю, дети нетю, жена нетю.
— В восстании, что ли, обвинили? — спросил дюжий, рослый слесарь Лиханцев.
— Да, да. Восстание обвиняй его! Его селдце больно. Его селдиться надо…
Старый железнодорожник Филонов, показывая узелок, сказал китайцу:
— Сердись не сердись, а такая жизнь. Две недели я тоже хожу: передачу сыну не берут… тоже арестован за восстание…
— Моя твоя понимая есть! — закричал китаец.
— Работенку бы ему подыскать, — сказал Лиханцев.
— Пошлем к грузчикам, в порт!
— Нет, слесаря, — вполголоса сказал Шурка, помощник машиниста Никифорова, — лучше пробраться ему в партизаны.
Лиханцев повел, однако, китайца в порт, но в порту тоже признали, что китайцу, пожалуй, лучше отправиться к партизанам. Тогда Син Бин-у поехал на станцию Мукленка. По мнению рабочих, именно на Мукленку, на узловую станцию, должны вести наступление партизаны, там и встретится с ними Син Бин-у.
Глава третья
Возле Кудринской заводи
Городской врач Сотин, пожилой, морщинистый, истощенный заботами, торопливо собирался к больному. Введено военное положение, а на улице уже вечер. Хорошо бы остаться дома, слушать в кресле, как Маша рядом перелистывает Глеба Успенского и гладит кошку, которая то вспрыгнет к ней на колени, то заберется на стол и дотронется осторожно лапкой до книжного переплета.
Жена стоит с раскрытым чемоданчиком, и глаза ее перебегают с лица мужа на лицо дочери. Какая тревога в ее глазах! Как много она чувствует — и как мало понимает в том, что происходит!
Вдруг Маша поднимается и книгой сгоняет со стола кошку, отбрасывает стул и берет накидку.
— Маша? Опять хлопотать?
Мать понимает смысл каждого ее движения. Понимает и Сотин. Он говорит, вздыхая:
— Хлопоты перед властями уже не помогут.
Дочь перебивает его:
— Однако полковник Катин еще третьего дня обещал…
— И обещания его не помогут. Дело в том…
На лице врача — и ужас перед властью, и смирение перед действительностью, и восхищение подвигом, и самое обыкновенное стремление сообщить новость.
— …дело в том, что телефонировал Иван Николаевич: Пеклеванову удалось… — И врач добавил шепотом: — Бегство.
— Откуда? — спрашивает мать, хотя она великолепно знает, где находится Пеклеванов.
— Из крепостной тюрьмы. Бежал вместе с кандалами! Казанова!
— Но он же не скроется? Власть так прочна.
Не то с насмешкой, не то всерьез врач сказал:
— Слабую власть сбрасывают, от прочной бегут. В тайгу, по-видимому, убежал. Все почему-то убеждены, что он возле Кудринской заводи скрывается. Места подходящие: тайга глухая. Но именно потому, что подходящая, он там не будет скрываться.
Мать, поняв наконец все происшедшее, перекрестилась на образ и боязливо сказала дочери:
— Ах, как неприятно! Пеклеванов ведь ухаживал за тобой, Маша.
— Не только ухаживал, мама, — он любит меня. Он сделал мне предложение, и я согласилась быть его женой.
— Женой беглого каторжника?!
Маша молча пошла за отцом. На улице, многозначительно взглянув друг на друга, они расстались. Сотин направился к городскому базару, а Маша — в сторону порта.
Вечер. На каланче скоро ударят восемь: час, после которого движение по городу разрешено только тем, кто имеет особые пропуска. Поэтому все спешат, не глядя друг на друга. Даже туман, клубами катящийся с моря, спешит осесть на улицах и с особым усердием почему-то в городских переулках. Там особенно грязно.
Не обращая внимания на слякоть, старый железнодорожник Филонов, размахивая узелком, быстро шагает по набережной. Вот он остановился возле Проломного переулка, где находится его лачуга, и подумал: «А может быть, вернуться в крепость и попросить еще раз? Пожалуй, успею до восьми». Ему не хочется домой. Жена опять встретит воплями. Вдвоем горе непереносно.
Его обгоняют два незнакомца в одежде железнодорожников. Один из них, тот, что пониже, возвращается, смотрит ему в лицо и крепко жмет руку.
— Илья Герасимыч? — изумленно и взволнованно спрашивает Филонов. — Откуда?
— Проездом, — улыбаясь, говорит Пеклеванов. — А ты-то куда поздним вечером?
— Сыну передачу в крепость несу.
— Он, никак, артиллерист? — спрашивает Пеклеванов.
— Вот и забрали за пропаганду среди артиллеристов. — Поморщившись, Филонов продолжает с огорчением: — Илья Герасимыч, беда! Афишки-то про себя читали?
— Какие афишки? — спрашивает Знобов.
— А вон, на будке.
И Филонов поворачивает к крепости, бормоча про себя:
— Беда! Сыну передачу несу, Пеклеванов — здесь… Сыну, стало быть, хуже будет?.. Беда…
Знобов читает объявление, обещающее награду за поимку Пеклеванова. Портрет мало похож. Знобов сравнивает портрет с оригиналом и удовлетворенно улыбается: не узнают!
— Тридцать тысяч обещают за Илью Герасимыча. Дорогая голова, — бормочет, скрываясь в тумане, Филонов.
Он и верит и не верит себе. Пеклеванов?! И как бесстрашно подошел, будто во сне. Значит, опять восстание готовит? Иначе зачем ему артиллеристов вспоминать? Ах, господи! Хорошо, если Пеклеванов успеет Сережу освободить. А если не успеет? Господи! «Нет, в крепость я уж не пойду, а пойду домой. Говорить старухе о встрече? Старуха, конечно, не болтлива, но все-таки: Пеклеванов, похоже, скрывается в нашем же Проломном переулке. Лучше уж помалкивать».
