Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич (читать книги полностью .txt) 📗
Аркадий ныряет в коридор.
Садовников немного ждет и тоже выходит.
Федор отодвигает котелок. Он думает о том, что скала, которая все время угрожающе висела над их головами, рушится. Уже рухнула. Его уже нет, он раздавлен. Кого же еще придавит это чертова глыба? Олега Петровича? Нет, не должно… Кого же? Васька? Да, от него обязательно избавятся. Эх, баламут! Зачем так было? Глупый Васек! Глупый… А сам? Мало чем отличился… Сколько Олег предостерегал…
Возвращается Садовников. Он садится перед печкой, открывает дверцу.
— Прогорело… — Садовников подкладывает дров. — Хорошо, что в ночной… Сегодня уйдешь. Я предвидел… Договоренность давно есть. Бросаешься за развалины школы. Там тебя будут ждать. Никифор предупредит Людвига… Возьмешь пистолет.
Садовников не говорит, а приказывает, смотрит на Федора. Тот, облокотясь на стол, сидит недвижимо, с окаменевшим лицом.
Так проходит несколько минут. Дрова разгораются, и маленькая комнатка наполняется благодатным теплом. А по окнам хлещут потоки воды. Вода журчит, булькает… Ветер сердито шипит, брякает стеклом.
— Курить! — точно очнувшись, говорит Федор чуть хрипловатым голосом. — А что, если поднять лагерь? Хотя нет, погубим без толку людей. Что же делать? Эх, морда!.. Вот стерва! И союзники эти!..
Федор ожесточенно трясет головой. Олег подает другу прикуренную сигарету. Тот жадно затягивается.
— Только бы до вечера не взяли. Уйдешь. Уверен. А на прощанье прихлопнешь несколько фрицев.
Федор встает, ходит по комнате.
— Не очень ты мудро придумал, Олег.
— Почему?
— Так… Даже обидно… Сколько вместе и так плохо думаешь обо мне.
— Ты пойми. Федор! — горячо перебивает Садовников.
— Я все понял… Бросить товарищей? Дезертировать под огнем? Нет! Я останусь! Распорядись насчет пистолета. Пусть сейчас же принесет. Могут нагрянуть каждую минуту. Живьем в руки не дамся.
На протяжении дня Садовников несколько раз заводит разговор о побеге. Он всячески старается доказать, что оставаться Федору в лагере неблагоразумно, даже глупо.
— Ну, что это даст? Погибнешь попусту.
Федор молчит. Он лежит на топчане, засунув под голову руки.
— Решайся. Федя, — Садовников подсаживается на топчан.
— Гибель бесполезна, говоришь? Ошибаешься, друг. Смерть никогда не бывает бесполезной, если, конечно, она принята с достоинством, честно. Постараюсь показать. как умирают советские люди.
Олег Петрович в душе согласен с Федором. Но жаль друга. А конец войны недалек…
— Федя, давай вместе… — Олег Петрович кладет на грудь Бойкова руку. Тот отстраняет руку, встает.
— Нет! Можешь остаться. Вполне… Ты нужен лагерю. Уходи отсюда, Олег. Прошу. Иди в ревир.
Федор почти насильно выталкивает Садовникова в коридор, запирает на задвижку дверь и опять ложится. Пальцы греют в кармане холодную сталь пистолета. Первый патрон загнан в ствол. Пусть сунутся. Он ударит в упор, чтобы без промаха…
Чутко прислушиваясь, он думает о своей жизни. Короткая она и ужасно нескладная… В сущности ничего не сделано. А ведь человек рождается на большие дела. В мае исполнится двадцать семь. Девятнадцатого мая… Мать в этот день пекла сладкий пирог, а отец выпивал. И мать не перечила ему, потому что было «законно» — именины. Да… Интересно — после, взрослым, он не встречал ничего вкуснее слоеного пирога матери… Почему так, а? Впечатления детства?
Вечером Федор собирается на построение. Он побрился, подтянулся и положил в карман шинели взведенный пистолет.
— Олег! Простимся на всякий случай…
Они жмут друг другу руки. Олег охватывает шею Федора, попеременно целует его в щеки, в губы. Потом врач снимает очки и кусочком марли, заменяющим носовой платок, усиленно трет стекло. Глаза у него влажные, он часто моргает. Федор смотрит в пол.
— Адрес не забудь. Пусть дети узнают… И жена… — говорит он глуховатым голосом.
Слегка кивнув напоследок другу, Федор выходит из комнаты. Перед воротами, где строятся пленные, он встречается со Штарке.
— Здравия желаю, господин унтер-офицер! — Бойков ловко козыряет.
Штарке улыбается. Сразу видно — он в чудесном настроении. Унтер дружески хлопает Федора по плечу.
— Как дела?
— Как всегда, господин унтер-офицер.
— Знаешь, Федор… В ночной очень тяжело… Я ведь понимаю… Ты отдохни сегодня. Обойдутся… Отоспись. Возьми вот сигарет.
— Вы так заботливы, господин унтер-офицер…
Унтер еще раз хлопает Федора по плечу.
— А как же?.. О людях надо заботиться. Что ваш Сталин говорил? Он говорил, что к людям надо относиться бережно, как хороший садовник к деревцу.
— У вас замечательная память, господин унтер-офицер, — льстит с улыбкой Федор. — А я вот не помню…
Унтер доволен. Он говорит с нотками хвастовства:
— На память не обижаюсь. Конечно, это были пустые слова, красивые фразы. У большевиков слова всегда расходятся с делом. А вот наш фюрер что говорит, то и делает. Правильно?
— Мне трудно судить, господин унтер-офицер… Значит, можно отоспаться?
— Да, да… Конечно…
— Благодарю. Ауфвидерзеен!
Козырнув, Федор четко поворачивается и уходит.
В полночь, когда усталые и назябшие пленные крепко спали, к лагерю тихо, точно крадясь, подкатился грузовик с брезентовым верхом. Черные гестаповцы не успели еще выпрыгнуть из кузова, как открылась дверь караульного помещения. В прямоугольнике света на какую-то секунду появился унтер, а за ним Антон.
Пока Штарке вполголоса разговаривает с гестаповцами, шофер разворачивает у ворот машину, глушит мотор, и дождь снова становится полновластным хозяином ночи!
Он остервенело хлещет плащи фашистов, камни, крышу и стены караульного помещения, скользит каплями по колючей проволоке…
Часовой распахивает калитку, и Штарке первым заходит в лагерь. За ним бочком поспешно проныривает Антон, потом один за другим идут гестаповцы. Черные, едва различимые тени скользят по склону, вдоль стены барака.
У Штарке все продумано. Сейчас они возьмут Бойкова, потом этого паршивца Васька и санитара. Унтер хорошо представляет впечатление, которое произведет ночной арест, а затем расстрел… «Пуля — лучшее средство агитации», — думает он. А с врачом Штарке расправится сам, без гестапо. Большевик он или нет, а Зайцев прав — лучше убрать его из лагеря. Спокойней, воздух чище… В тридцати километрах отсюда есть крошечный безлюдный островок. Там сорок русских офицеров добывают для стройки песок. Пусть поработает с ними и врач. Штарке уже договорился…
Немцы заходят в коридор. Штарке толкает дверь. Она оказывается закрытой изнутри. Тогда Штарке кивает Антону, уступает ему место. Антон стучит кулаком в дверь.
— Откройте! Федор! Олег! Какого вы черта?
Антон старается возмущаться, но голос дрожит. Он трусит. Вечером, после работы, Антон даже не решился зайти в комнату. И теперь его неудержимо колотит дрожь. Но он все-таки продолжает стучать и кричать:
— Оглохли, что ли? Откройте!
Гестаповцу с лицом, напоминающим перезрелую дыню, надоедает эта канитель. Он отталкивает Антона и смаху ударяет плечом в дверь. В это же мгновение лопается выстрел, и гестаповец, сгибаясь, утыкается головой в открытую им комнату. От второго выстрела Антон тонко взвизгивает и, поворачиваясь налево, валится.
Немцы баранами шарахаются из барака. В дверях образуется пробка. Федор из темной глубины коридора посылает в эту гущу еще несколько пуль.
Вывалясь наружу, гестаповцы палят наобум в коридор. С дальней вышки всполошно строчит пулемет. Строчит наугад, куда придется. В темноте тонко и жутко посвистывают пули. В перерывах между очередями слышатся крики, ругань и топот в немецком блоке.
Гестаповцы очумело сбиваются за угол барака, приседают.
— О черт! — стонет кто-то из них в темноте. — Разнести все!.. Камень на камне не оставить! До чего дошло…
Унтер первым догадывается, что следует зайти Федору в тыл. Махнув зажатым в руке пистолетом, он приказывает:
