Я дрался на Т-34 - Драбкин Артем Владимирович (первая книга txt) 📗
Вообще надо сказать, что немцев мы люто ненавидели. Правда, когда мы вошли в Германию, нам было приказано относиться лояльно к мирному населению, и гражданских мы не трогали, а детишек так даже подкармливали. На каждом танке был ящик, а то и два трофейного шоколада. Вот этим шоколадом мы их баловали.
Трофеи! О них разговор особый. В наступлении тылы за нами не поспевали, и я скажу, что с батальонной кухни мы питались, только когда выходили на отдых! Но после боя обязательно что-нибудь находилось. Потому что немцы не то что мы — нищие. У них все было. У нас тоже было, но где-то там, в тылу, до нас мало что доходило. А так все трофейное: колбаса, сыр, консервы мясные. Правда, хлеб у них никуда не годился. Мало того что безвкусный, он еще и на хлеб-то не похож, все равно что опилки жевать. Вспоминаются еще получаемые по ленд-лизу полуторакилограммовые банки с салом шпик, копченым, порезанным на дольки длиной десять сантиметров, шириной один сантиметр, которые были проложены пергаментом. Достанешь два-три ломтика, положишь на кусочек хлеба, полкружки спирта махнул, закусил — и все в порядке! А пили так: в алюминиевую кружку наливали грамм сто чистого спирта, рядом ставили котелок с водой. Махнул (у меня сейчас даже слюнки потекли!), запил, и — никаких проблем. Только знаете, что я вам скажу, те сто грамм, что нам полагались, пили за нас тыловики, а мы пили трофейный спирт. Правда, я никогда не пил перед боем. Выпить — это значит сгореть! Ни в коем случае! После боя, когда ты остался цел, да!
Когда мы дошли до Вислы и переправились на Сандомирский плацдарм, в батальоне оставалось пять танков. В первой роте было три танка и во второй роте — два танка. А мы, офицеры батальона, все на этих пяти танках. А куда мы денемся? Резерва-то у нас нет. Вот невольно и становишься внештатным членом экипажа.
Этими силами, совместно с 6-м мехкорпусом, также понесшим потери, мы защищали десять километров фронта. Пехота жиденькой цепочкой располагалась впереди, а мы метров на двести — двести пятьдесят позади них. Оборона такая, что плюнь — развалится. Но немцы на нас не полезли. То ли выдохлись, то ли еще по какой причине.
Один раз наш комбат повел командиров танков на рекогносцировку. Пришли к пехотинцам. Их ротный командир нас встретил, предоставил нам свой блиндаж. Мы выползли на нейтральную полосу, осмотрелись, распределили сектора обстрела и вернулись в окопы. Пора было возвращаться в расположение танков. Этот лейтенант нас предупредил: «Вы через вон ту опушку не ходите, она простреливается немцами». А наш комбат ему: «Да ладно, ничего, пройдем». Немцы сделали всего-навсего три выстрела — семь человек убито, из них четыре командира взвода и три командира танка. Вот так… Я был контужен. Спас меня мой «парабеллум». Это замечательное оружие, которое по всем параметрам превосходит наш «ТТ». Снаряд разорвался недалеко — где-то метрах в 3 — 4, и осколок, предназначавшийся мне, попал в пистолет, искорежив его. Меня отбросило взрывной волной, изо рта, ушей и носа текла кровь. Как потом мне рассказывали, меня тоже посчитали убитым, но, когда заворачивали в плащ-палатку, чтобы похоронить, я пошевелился. Повезло, а могли бы и закопать. У меня была сильнейшая контузия, но в медсанвзводе меня откачали, и дней через пятнадцать я стал слышать и нормально разговаривать.
Пока стояли на Сандомирском плацдарме, я сжег T-IV. Получилось это так. Я отлично стрелял из орудия. Даже участвовал в соревнованиях на лучшего стрелка, которые Лелюшенко, командующий 4-й танковой армией, проводил во время перерыва между боями. На них я выиграл портсигар с папиросами «Прибой 175», изготовленный из латунной гильзы с надписью: «Отличнику стрельбы из танкового оружия». Так вот, как-то раз мне комбат говорит: «Видишь, вон немецкий танк идет». Я говорю: «Вижу». А немецкий танк полз по своим делам вдоль нашей обороны на расстоянии 1200 — 1300 метров. «Ты отлично стреляешь. Давай махни его». Я сел в танк, приложился к прицелу, навел, выстрелил. Снаряд прошел левее и выше башни танка. Я делаю второй выстрел — опять та же история. Немец уже развернулся и стал лбом — засек, что по нему стреляют, и ищет, где мы находимся. Тогда я вылезаю из танка — чего еще в этом танке, сгореть, что ли?! Я говорю: «Знаете что, там прицел или сбит, или умышленно выведен из строя». Комбат говорит: «Да, плохо дело. Ты пойди из другого танка стрельни». Подошел к другому танку, который стоял за сараем. Я говорю командиру: «Давай, выведи танк, я сейчас немца сожгу». — «А где, — говорит, — танк-то? Я не вижу». — «Ну пойдем, посмотришь». Вышли мы из-за сарая: «Видишь?» — «Ой, давай, — говорит, — я сам». — «Подожди — это моя добыча». Вывел он танк, я сел на место наводчика и первым же снарядом как дал в лоб, так он и загорелся! Прямо под погон башни попал! Выскочило из него только два человека, а двое, должно быть, там и остались. За это меня наградили орденом Красной Звезды и еще дали премию пятьсот рублей. Это была общая практика, когда за подбитый танк награждается именно командир. Ведь экипаж, по существу, обеспечивает его работу. Но вообще, после операции награждаются все уцелевшие.
Поздней осенью 1944 года нас отвели в деревню Зимноводы, располагавшуюся примерно в двадцати километрах от передовой. Нас пополнили, и мы приступили к тренировкам и сколачиванию экипажей. Там был организован полигон со специально оборудованным тренировочным взводом — три танка, в пушки которых были вмонтированы винтовочные стволы. Прицеливание орудийное, а выстрел винтовочный. Мы отрабатывали стрельбу по движущейся цели, по неподвижной цели и даже в движении по движущейся цели на дистанциях 500 — 1000 метров. Но я скажу, что в бою я стрелял только с остановки. Ведь когда едешь, перед тобой только земля-небо, земля-небо мелькают, и попасть с ходу почти невозможно.
Когда в январе 1945 года началась Висло-Одерская операция, мы примерно километров пятьдесят прошли во втором эшелоне. Потом наш батальон вывели в передовой отряд. Вечером 12 января, в сумерках мы подошли к деревне Пешхница, которая находилась на подступах к городу Кельце. Это был крупный населенный пункт с домами, стоявшими в два или три ряда. Командир бригады развернул наш батальон, и мы пошли в атаку. Перед этой операцией я перешел в 3-й батальон, и вот почему. В деревне Зимноводы мы жили у поляков на квартирах и ходили к польским девчатам. Молодые же были. Мне было всего-то двадцать лет. Еще ветер в голове гулял. Ходили к ним мы с Лешкой Кудиновым, командиром моей роты. Мы с ним были в одном танке. Я был командиром первого взвода и командовал четырьмя танками: танком командира роты и своими тремя. Пришли мы как-то раз, а там была цыганка с цыганятами. Она нам говорит: «Давайте я вам погадаю». Мы отказывались, а тут польки встряли: «Да чего вы боитесь, пусть погадает». Мы по-польски говорить не могли, но немного понимали, все же родственный язык. Лешка согласился. Взяла она левую руку, посмотрела, потом поглядела на него и говорит на ломаном русском языке: «Неудобно тебе говорить, но тебя убьют! Вот эта линия — она кончается». — «Ну, ладно, — он ей отвечает и меня толкает: — Давай, ему погадай». Она взяла мою руку. «Ты, — говорит, — жить будешь долго, но будешь мучиться. Будет тяжелое ранение». — «Ну, наверное, руку или ногу оторвет», — подумал я. Настроение сразу испортилось — говорить не хотелось, и танцы были не в радость. Пришли к себе, Лешка говорит: «Николай, давай изменим свою судьбу. Мне, ротному, перейти в другой батальон сложно, а тебе, взводному, запросто. Тем более в 3-м танковом батальоне недокомплект командиров взводов». Я говорю: «Хорошо». И вот в этой операции я участвовал в составе 3-го танкового батальона…
