Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Он с печальной улыбкой посмотрел вокруг. Сейчас эти зеленые насаждения – тоненькие березки и неокрепшие липы – выглядели более чем жалко. Осень сорвала с них листья, осколки от фугасных бомб оставили зазубрины на их телах, и стволы кровоточили смолой. В груде опавших желтых листьев там и тут виднелись обгорелые, срезанные осколками ветки.
В центре авиагородка глядели пустыми впадинами окон трехэтажные кирпичные здания. Стены их были выпачканы черными полосами пожарищ, острый запах гари – его трудно было спутать с каким-либо еще – пропитывал воздух. Алеша с грустью подумал, как жутко и беспощадно перечеркнули всю прежнюю жизнь – с призывами к женсовету беречь зеленые насаждения, а к командирам изучать строевой устав – намалеванные на стенах буквы; «Бомбоубежище».
Султан-хан шагал впереди в своих щегольских, по-кавказски сшитых сапожках неслышной, кошачьей походкой, помахивал прутиком.
По ровным асфальтированным дорожкам дошли они до противоположного конца аэродрома. Там, на опушке редкого сосняка, основал осторожный Демидов штабной КП. Он был удален и от старта, и от жилых землянок, и от самолетных стоянок, так что ни одна самая яростная бомбежка не могла вывести из строя все управление полка одновременно.
– Мудрый старик наш «батя», – пробасил вместо приветствия возникший откуда-то из-за кустов орешника Боркун, – всех по разным углам разбросал. Жернаковских ребят я еле-еле отыскал, а куда твою эскадрилью упрятали, так и не смог определить.
– Мы в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, – улыбнулся Султан-хан, – а ты откуда, Вася?
– У Бублейникова был. В санчасти.
– Ну и как он?
– Дышит. Залатали его хирурги. Рана не такая уж серьезная, но крови много потерял. «Батя» его к ордену представил.
– Я бы свой ему за такое дело отдал, – сказал Султан-хан.
– Смотри ты, экий Суворов Александр Васильевич, – засмеялся безобидно Боркун.
– Ладно, Вася, нэ шуткуй, – нахмурился горец. – Скажи лучше, для чего нас собирают?
– Совещание какое-то. Говорят, новый командующий ВВС фронта прилетит.
– А где же старый?
– На повышение пошел.
Султан-хан прищурился, сверкнул черными глазами.
– Что бы нам такое сделать, чтоб в гору пойти, а? Эх, не та нам планида. Хоть бы в могилу зарыли после смерти, как майора Хатнянского, – зло закончил он. – Могилу да столб на ней с красным пропеллером. Был Султанка и нет Султанки, а земля по-прежнему вокруг солнца вертится.
Боркун сердито свел лохматые брови, нагнул голову с таким решительным видом, словно боднуть хотел Султан-хана:
– Ты мне эти загробные речи брось.
– Хорошо, Вася, нэ буду! – согласился Султан-хан. – А то еще узнают и в бой меня не станут пускать. А за фрицами у меня должок. Двадцать хочу срубить.
У штабной землянки они остановились. К ним торопливой озабоченной походкой подошел Демидов, небрежным кивком поздоровался. За Демидовым, в застегнутом на все пуговицы реглане, шел комиссар и, чуть приотстав, с ракетницей в руке Петельников. Боркун сочувственно поглядел на его запыленные сапоги и брюки:
– Вырвались из-под Вязьмы, товарищ капитан?
– Ох, и не говори, Боркун, – вздохнул Петельников, – еле ноги унесли. Мы на своей чахлой «эмке» по московскому шоссе гнали, а за железнодорожной насыпью их мотоциклисты мчались. Пока до разъезда не доехали, друг друга не видели и не трогали. Спасибо, на разъезде танк наш в засаде стоял – дал им жару.
Летчики подошли к высокому гребню штабной землянки, старательно выложенному свежим дерном. На покатой его спине сидело несколько человек: в центре – Воронов, в лихо сбитой на глаза пилотке, с гитарой в руках, и рядом – сияющий моторист Челноков. Все вскочили при появлении командиров эскадрилий.
– Сидайте, сидайте, хлопцы, – добродушно остановил их Боркун. – Чем тут занимаетесь?
– Песни слушаем, – ответил за всех явно приободрившийся после ночного перелета Стариков, – лейтенант Воронов соло дает на слова нашего полкового поэта Челнокова.
– Ну и спивайте ваше соло. – Боркун тяжело опустился на дери, глазами показал Султан-хану место рядом с собой.
Алеша улыбнулся, глядя на своего друга. А тот убрал под пилотку рыжие вихры, кончиком языка облизал губы. Струны гитары брякнули с задором, и на манер лихих саратовских частушек Коля смело запел:
Носок сапога так и буравил землю, словно Воронов хотел ринуться в отчаянный пляс.
И снова медные струны гитары задрожали под его пальцами.
Всей пятерней Воронов ударил по струнам, заглушая себя заключительным аккордом.
– Колька, да ты артист! – весело выкрикнул Стрельцов.
Воронов осадил его строгим взглядом и, не отвечая, обратился к Боркуну:
– Товарищ капитан, в заключение нашего концерта разрешите исполнить небольшую песенку о жизни и смерти.
– Слова, чьи слова? – спросил кто-то.
Воронов широким жестом указал на Челнокова.
– Опять же его, маэстро Челнокова. Только он щедро питает музой мой скромный репертуар. Слушайте все.
Медленный голос Воронова, уже не озорной, а чуть грустный и усмешливый, взлетел над землянкой, в сыром утреннем осеннем воздухе.
– Браво, Коля! Ай да солист! – закричали со всех сторон летчики, покрывая припев дружными аплодисментами. – Давай еще!
