Суровый воздух - Арсентьев Иван Арсентьевич (библиотека книг txt) 📗
«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».
И вдруг его осенила догадка: замполит!
«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.
«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:
– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.
Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.
– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.
Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…
– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.
Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.
– Неправильно! – сказал он строго. – Беспорядок в личной жизни не может являться достаточной причиной для ухода из полка, в котором вы выросли как человек и как летчик. Рапорт ваш беру, но предупреждаю, что ответ будет неблагоприятный. Война идет. Вой-на! – Сделав паузу, добавил: – С такими рапортами прошу ко мне больше не приходить.
Стук в дверь прервал их разговор. Вошли командиры эскадрилий, которых вызвал к себе замполит. Аверин вышел. Как он жалел, как ругал себя за этот злосчастный рапорт, написанный так необдуманно. Но сделанного не воротишь.
Самолеты шли на запад. Дымчато-зеленые просторы степей были похожи на застывшее озеро, поросшее густым камышом, кое-где усеянное белыми стаями плавающих гусей. Так казалось с высоты. Но когда машины опускались к земле, степь переставала казаться застывшей. Она жила большой, напряженной жизнью. По желтым сплетениям дорог пылили подводы и автомашины, в полях чернели точки копошащихся людей. Вместо стай белых гусей, плавающих в зарослях камыша, глазам летчиков открывались села с белыми хатами, вкрапленными в оправу вишневых садов. На улицах было пустынно. Люди с рассветом уезжали в поля. Только стаи суетливых кур бродили по дорогам, купаясь в теплой пыли, – да собаки скучали под плетнями. Все вокруг дышало миром и тишиной, и ничто не говорило о том, что здесь недавно прошла война. Неожиданно где-то высоко в небе, сначала чуть слышно, затем все усиливаясь и нарастая, возник рокот моторов. В хатах захлопали окна и двери. Юркие и быстроногие ребятишки первыми выбежали на улицу. Щурясь и протирая слезящиеся от солнца глаза, они закидывали вверх головы и пристально разглядывали безоблачную голубизну. Длинная вереница «илов» подлетала к селу. Внезапно, перекрывая стройное гудение десятков моторов, возник другой, знакомый воющий звук. Один из самолетов, быстро снижаясь, пикировал в центр села. На борту его зеленой веткой выросла ракета, а еще через мгновение самолет пронесся над крышами хат и взмыл в небо, покачивая крыльями. Война из этих мест ушла далеко на запад, но ее голоса остались надолго не только в памяти людей, но и животных. Поджав хвосты, собаки убегали в степь, куры, кудахча, кинулись врассыпную. Самолет круто развернулся и вторично зашел на центр села. Люди, выскочившие из хат, увидели, как от него отделилось что-то продолговатое, с белым вихляющим в воздухе хвостом и упало в конце улицы. Самолет снова покачал крыльями и скрылся в вышине. Жители села модна смотрели вслед, пока он не исчез из глаз, и только после этого сразу заговорили, замахали руками, показывая в конец улицы. Мальчишки сорвались с места и гурьбой во весь дух пустились бежать туда, сверкая голыми пятками. Через минуту их голосистая стайка уже неслась обратно. Мальчишка крепко сжимал в руке снарядную гильзу. К ней привязан бинт. Концы его свободно развевались на ветру. Из ближайшего к площади двора вышел худощавый человек с глубоко запавшими темными глазами. Он был на костылях. На побелевшей, много раз стиранной гимнастерке сиял красной эмалью орден и желтели две полоски нашивок за тяжелые ранения.
– Подай сюда вымпел, – сказал он властно подбежавшему к нему курносому мальчишке.
Вынув пробку, забитую в шейку гильзы, бывший фронтовик извлек из гильзы конверт и, прочитав на нем адрес, удивленно взглянул на запад, куда улетели самолеты.
– Письмо Анастасии Савельевне Бороде, – строго сказал он собравшейся толпе стариков и женщин, – товарищи Георгия бросили. Ну-ка, я сам отнесу ей.
Плотно сжав тонкие, бледные губы, он заковылял в зеленый переулок, провожаемый любопытствующими сельчанами. Впереди него, перешептываясь, толкаясь и наступая один другому на ноги, вприпрыжку бежали мальчишки.
У ворот домика, закрытого пышными кронами вишневых деревьев, инвалид остановился, предупредительно постучал костылем в калитку и тут же вошел. За ним хлынули сопровождающие. На пороге домика показалась маленькая старушка в черном платке. Небыло в ее внешности ничего такого, что напоминало бы ее сына. Казалась невероятной и в то же время глубоко трогательной мысль о том, что эта маленькая женщина смогла родить такого богатыря, каким был Георгий. Узнав, что письмо ей бросили с самолета товарищи сына, она от неожиданности растерялась, заплакала и торопливо зашарила по карманам фартука, отыскивая очки. Но очков не оказалось.
– Да куда же, куда они делись? Где я их положила? – суетясь, взволнованно спрашивала она себя.
Курносый мальчуган, очевидно, не впервые бывавший в этом домике, бочком проскользнул в дверь и тут же появился обратно, осторожно держа в руках пропавшие очки. Лицо старушки, круглое, еще хранящее под мелкими морщинками следы былой пригожести, выражало горе. То, что товарищи ее сына не забыли о ней, помнят, глубоко взволновало материнское сердце. Она глядела на письмо сквозь очки и ничего не видела. Туман застилал глаза. Буквы расплывались. Анастасия Савельевна сняла очки, снова надела их и кое-как вполголоса прочитала короткие строчки:
«Дорогая мама! Мы летим на запад. Летим освобождать нашу землю, наш народ от фашистских зверей. Мы помним и будем всегда помнить нашего боевого товарища и друга – вашего сына Георгия Ивановича, отдавшего жизнь за Родину. Много фашистов поплатилось и поплатится жизнью за его смерть. Не горюйте, мама. Пишите нам, если в чем нуждаетесь, мы вам поможем, все для вас сделаем, а кончится война, приедем навестить вас, как родные сыновья».
– Как родные сыновья… – тихо, вполголоса повторил инвалид.
Анастасия Савельевна бессильно опустилась на порожек, дети притихли, испуганно прижавшись к матерям. Женщины, подперев руками щеки, плакали.
Пятые сутки были на исходе, когда полк в полном составе подлетал к Сеще. Под крыльями самолетов – зеленое море лесов. Сквозь синеватую дымку утра, нависшую над землей, в зеленых просторах изредка проглядывали серые крыши деревенских домов, смутно желтели песчаные прогалины, сверкающими островками проплывали озера. Невиданный на юге пейзаж.
«Вот он какой, знаменитый партизанский край!» – думал Черенок, оглядываясь по сторонам, и, удостоверившись, что его ведомые следуют за ним, снова смотрел на леса, облитые золотыми потоками солнечного света. Ощущение, что приближается что-то особенное, не покидало летчика с тех пор, как он появился над Полесьем. Такое ощущение, должно быть, бывает у бегуна, когда он, заканчивая трудную дистанцию, приближается к финишу.
Штурмовики подходили к аэродрому.
Окаймленный со всех сторон капонирами, похожими на подковы, аэродром представлял ровную площадь, ограниченную с западной стороны редким сосновым бором. Из центра ноля расходились под углом два луча взлетных бетонированных дорожек. Дорожки были в частых рыжих воронках. Немцы, отступая, взорвали дорожки.
