Тайна одной башни (сборник) - Зуб Валентин (книги без регистрации TXT) 📗
За эту стрельбу хлопцам доставалось от матерей, от дядьки Кондрата и особенно от старосты Есипа. Староста Есип в таких случаях всегда выходил на загуменье, молча стоял, поглядывал в сторону Грядок. Кудель волос по бокам головы — череп у него был лысый — шевелилась. И было не понять, от ветра это или, может, со страху.
Есип возвратился в начале войны откуда-то из-под Бобруйска, куда был выслан после раскулачивания. Там он работал, говорили, на смолокурне, срубил даже себе хату и жил один. Он и сейчас в Березовке живет один. В его хате до войны была лавка. Воротившись, поломал, выбросил прилавки. Переложил печь. А вот заставки, щиты, которыми закрывались изнутри окна, оставил. Не повырывал и скобы, в которые просовывались деревянные поперечины, державшие заставки. Пересыпал, можно сказать, построил заново сени. Развалил старый погребок, в котором раньше стояла железная бочка с керосином, углубил яму, пустил в землю дубовый сруб, потолок выложил кирпичом и залил цементом. Кирпич брал на заводике, который теперь не работал, но там осталось много кирпича сырого и обожженного, еще довоенного. А цемента целых два воза припер от немцев из Лугани. Там же, в Лугани, дали ему немцы корову с телушкой, пару подсвинков. Обзаводись хозяйством, Есип, живи, стройся!
А чего не строиться? Грядки в двух километрах, лесу вали сколько хочешь. И он прикидывал взяться и за хату. Похаживал вокруг, обстукивал углы, что-то бормотал себе под нос. Но пересыпать хату так и не стал. Потому что не дурак был Есип, знал, что большая ложка рот дерет. Видел, что его власть — ровно тот лапсердак на огородном пугале: в каждый рукав ветер дует. На первых порах аккуратно выполнял немецкие распоряжения: выбивал заготовки, определял, кого в Германию отправить, выспрашивал охотников в полицию. Часто ездил в Лугань на жеребце, запряженном в возок-фаэтон. До войны в нем ездил председатель колхоза. Теперь и возок и жеребец стояли у Есина в хлеву.
Но ничего нет на свете вечного. И откуда они взялись, партизаны? Сперва слухи поползли, потом стали наведываться по ночам, а теперь редко выпадает день, чтоб они не проходили или не проезжали через деревню в сторону Лугани, Слуцка и обратно. Какие у них там были дела — кто их знает. Партизаны — люди военные.
Есипа они пока не трогали. Может, и тронули бы, да кто-то, видно, им что-то сказал, от кого-то они знали, что Есип притих, больше под себя не гребет. Только и делает, что передает людям распоряжения: кому мост ладить, кому дорогу ровнять. Да палкой встречает мальчишек с Грядок, когда они устраивают там пальбу — жгут патроны в костре. Так за это и сами родители по головке не гладят…
Сколько ни просил Толя хлопцев отдать ему найденную обойму — не отдали. Пытался даже припугнуть матерями, нагорит, мол, от них, старостой Есипом не помогло. "Ишь, какой хитрый, — сказали, — нашли все, а отдай ему одному". Не мог же Толя признаться, что патроны просил не для себя. Не мог сказать, что давеча приходил Рыгор Денисов, сын их соседа, деда Дениса, партизан. Он придет и сегодня ночью забрать соль, которую мать должна принести из Слуцка. Толя и отдал бы ему ту обойму.
За солью мать ходила и раньше. Одна или с дядькой Кондратом.
В тот раз Толя и мать уже крепко спали, когда в окно напротив печи поскребся Рыгор. Он всегда так скребся в раму, ровно кошка зимою к морозу. Ошибиться, что это Рыгор, было нельзя.
Не ошиблась мать и тогда. Пошла, отворила дверь, и немного погодя вслед за нею в хату вошел Рыгор.
"Зажигать лампу или нет?" — спросила мать.
"А как хотите", — вроде бы с безразличием ответил Рыгор. Прежде так первым делом напоминал, чтоб завешивали окна и только потом зажигали трехлинейку. А тут — "как хотите".
Удивил Толю такой ответ. Он вскочил со своей кровати сразу, как только услыхал, что кто-то скребется в раму. Надел штаны, рубашку, обул на босу ногу бахилы и стоял теперь посреди хаты. Ждал, чтобы Рыгор подошел поздороваться. Они всегда здоровались за руку.
Удивилась и мать. А вслух сказала:
"Смотри, как осмелели! Не рановато ли?" И в голосе ее, и в интонации, с какой это было произнесено, наряду с упреком можно было уловить и тихую радость.
И все же предосторожность не была излишней.
Мать зажгла на столе лампу без стекла и, прикрывая рукой огонек, перенесла ее на камелек.
В хате заколыхался полумрак.
Рыгор снял с плеча винтовку, приставил ее к столу. С другого плеча стащил котомку, положил на стол и принялся развязывать. Мать стояла у него за спиной. Она знала, по какому делу наведался сосед.
А Рыгор распаковывал котомку и говорил:
"Просьба к вам, тетя Катерина, та же самая. Надо еще раз сходить в Слуцк обменять все это на соль. Тут сапоги. Яловые. Новые. Мы только голенища малость помяли да подошвы о песок потерли, чтоб вид был, будто ношеные. Если что, говорите — мужиковы. А тут деньги. Денег много, не скупитесь. Хотя сейчас надежда на них плохая, а все ж, гляди, и продаст кто-нибудь соль за деньги. А в этой бутыли — спирт…"
"Спирт неси назад, — сказала мать. И поинтересовалась: — Это вы на той неделе спиртзавод в Погосте сожгли?"
Рыгор поглядел на мать, мотнул головой, словно говоря: и верно же, проверят немцы или бобики на пропускном пункте, спросят, откуда спирт, и — в СД. Как это меня угораздило?!
"Ладно, бутыль я заберу", — согласился Рыгор.
Он уложил котомку, затянул шнурок. Сел на лавку, винтовку поставил меж колен.
"Как вы живете, тетя Катерина? Как с дровами, Толя?"
Рыгор посидел у них недолго. Поговорил с Толей, с матерью, уходя, попросил у матери прощения за беспокойство, которое они снова взваливают на нее. Сказал, что это в последний раз, что дело с солью скоро у них наладится, можно будет и им подкинуть какую малость, чтоб не подливали в горшки рассол из калийной соли.
Приход Рыгора Денисова всякий раз превращался для Толи в праздник. Потому что это был хлопец оттуда! Не из лесу, не из отряда, а оттуда. Вроде как из иного мира, где не боятся ни немцев, ни полицаев. Где все ходят с винтовками, с автоматами, с минами! Бьют захватчиков. И те боятся нос сунуть в лес, боятся партизан. Вот какие там люди, партизаны. Ходят смело, разговаривают громко, смеются. Не люди, а богатыри. Эх, быть бы и ему среди них, быть там рядом с Рыгором! Не беда, что Рыгор — молодой еще хлопец. В первый день войны он сдал последний экзамен в Слуцком педучилище. Он учитель. И в то же время не учитель, потому что ни одного дня не работал в школе. Пришли немцы — подался в лес, в партизаны.
Сильный хлопец Рыгор, жилистый, хоть и сухощав с виду. А посмотреть, как он закидывает за плечо винтовку, так можно подумать, что не винтовка это, а пушинка…
Перед войной колхозная полуторка возила со станции калийную соль. Ее ссыпали на специально подостланные доски в углу нового гумна. Говорили, что это хорошее удобрение для полей. Дефицит. Что эту соль добывают только в одном месте, в Соликамске. А город тот во-он где — на Урале.
Рассыпать калийную соль не успели. А теперь она пригодилась людям. Брали ее в гумне. Растворяли в воде. Осадок оставался на дне, а вода была горько-соленая. Ее и подливали в горшки, чтоб не есть без соли. Без соли, известно, навалится цинга, повыпадают зубы у старого и у малого…
В субботу мать ходила к Есипу просить справку — в город же без документа не сунешься. А в воскресенье ушла в Слуцк ни свет ни заря. Дорога-то неблизкая.
Базар в оккупированном городе. Угрюмый, молчаливый. Люди ходят, молча щупают, прикидывают что-то в уме, отходят. Крашеная, молодящаяся дама в пальто с лисьим воротником, несет перекинутые через оба плеча явно чужие вещи. Прокуренным голосом, негромко, словно только для себя, повторяет:
— Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки…
В стороне слышен громкий голос:
— Спички, довоенные спички. Коробка — червонец! Коробка — червонец!
