Навсегда (Роман) - Кнорре Федор Федорович (читать книги TXT) 📗
— Ну? — повторила его жена, поднимая голову и глядя на него все еще испуганными глазами.
— Так вот, русские двинулись вперед. Они вперед идут! Вот что в сводке было.
— Иезус Мария, — сказала женщина и торопливо перекрестилась, вытирая мгновенно выступившие слезы.
— А далеко Москва? — спросил мальчик.
— Москва? Не так уж и далеко, — сказал огородник и глубоко затянулся. — Ф-фу, кажется, первый раз в жизни такая вкусная папироса попалась.
Точно совсем другой воздух стал в комнате. Дышалось свободнее.
— Вот увидите, — сказала Аляна, — еще и у вас, может быть, все благополучно обойдется. Может, они вас и не тронут и сына оставят в покое.
— Может быть, может быть… — рассеянно кивал огородник, оглядываясь по сторонам, точно примериваясь, за какую бы работу приняться.
— Тем более, что ваш сын даже и на базаре-то не был в тот день.
Огородник посмотрел на нее как-то неопределенно и хмыкнул:
— Нн-у, на базаре-то он, может быть, и не был, кто его знает.
— Так на базаре тысяча человек, наверное, была, — стараясь найти какие-нибудь успокоительные доводы, продолжала Аляна, — главное, раз он в этой драке не участвовал…
— Не знаю, не знаю… — Искоса поглядывая на Аляну, огородник начинал как-то неясно ухмыляться. — А разве не может быть, что и он дал в морду кому следовало?.. Откуда нам знать?.. Тьфу ты черт, да неужели мой сын стерпит и не даст в морду тому, кто при нем издевается над его собственным народом? Из дому бы я выгнал такого сына. Что, нет?..
— Так он у вас, значит, молодец? — сказала Аляна, улыбнувшись.
— Ничего такой сынишка… — спокойно согласился огородник и вдруг повернулся к мальчику — Ну, Юст, ты мужчина?
Мальчик спустил с колен собаку и послушно спросил:
— К тете Марии?
— Только ты не вздумай идти с улицы, где вывеска, а со двора ее проведи… Идемте, я с вами выйду, надо немножко угля подкинуть, чтоб растения не померзли в парнике… Я уж было бросил топить, да не могу, чтоб они по моей вине погибли. А тете Марии скажи: все сидим, значит, ждем…
Глава двенадцатая
Спотыкаясь в темноте, Аляна с Юстом прошли по тропинке через пустырь, перебрались через какую-то канаву, пересекли пустынную улицу и, отворив калитку, оказались во дворе трактира «Под гиацинтом». Двор был похож на обыкновенный крестьянский двор. Пахло навозом и свиным хлевом, и от заднего крыльца к служебным постройкам тянулись протоптанные в снегу узкие дорожки.
Сквозь закрытую дверь слышно было, как звенела перемываемая посуда, а откуда-то из глубины дома неслось торжественное, но нестройное пение.
В сенях судомойка, работавшая у длинного стола, сплошь заставленного пивными кружками, молча указала им мокрой рукой на дверь в кухню.
Как только они раскрыли дверь, в лицо им так и пахнуло жирным духом от раскаленной плиты, на которой шипели, булькали и плевались салом большие сковороды.
Их встретила могучего роста дама в шелковом платье и высокой прическе. Поверх платья был повязан хорошенький кружевной передничек, такой маленький, будто его сняли с десятилетней девочки. Лицо у дамы было крупное, очень белое и, как заметила Аляна после первых же ее слов, удивительно неподвижное.
Разглядев мальчика сквозь волны чада, наполнявшего кухню, дама страдальчески подняла брови, которые у нее при этом странным образом переломились, всплеснула руками и приятным мягким голосом пропела:
— Иезус Мария! Неужели вас все-таки сожгли, Юсти?
Юст объяснил, что пришел по другому делу, и подтолкнул вперед Аляну.
— Ах, вот оно что? Здравствуй, милая. Отчего же ты такая маленькая? Ну, можешь идти, Юсти. Только погоди минутку.
Она подцепила длинной вилкой большой кусок поджарившейся грудинки, шлепнула его на ломоть хлеба и сунула в руки мальчику.
— Спасибо, тетя Мария.
— На здоровье, и кланяйся родителям! — с этими словами она повернула его за плечи, поставила прямо против двери и слегка стукнула по затылку, точно сообщая верное направление его движению.
— Боже мой, боже мой! — певучим голосом проговорила тетя Мария. — Так это ты ходишь пешком, одна, зимой и все ищешь своего любимого?
Аляна с изумлением увидела, что, сохраняя невозмутимое выражение лица, дама едва не плачет.
— Это так ужасно, так ужасно!.. Но мне сейчас совершенно некогда, моя бедная. Посиди здесь.
Горестно вздохнув, она живо нанизала на пальцы восемь полных кружек пива и скрылась.
Трактир «Под гиацинтом» процветал. На его дверях не было таблички «только для немцев», но и без нее он был застрахован от посещений коренных жителей, так как каждый вечер его полуподвальный зал был полон солдатами охранной роты, а верхняя комната, «офицерский зал», — более высокими чинами той же роты, от лейтенантов до фельдшера, исполнявшего обязанности лагерного врача.
Содержательница трактира мадам Мария была деловой женщиной. Она умела ладить с немцами.
— Трактир — это не гостиная, куда приглашают людей по своему выбору, — объясняла она. — Если бы я отпускала пиво только приятным, воспитанным людям, я за всю войну не распродала бы даже одного бочонка! Пока мне платят за выпитое пиво, я пускаю к себе любого, хоть черта рогатого, лишь бы он не бодался у меня в зале…
Она устроила в офицерском зале «баварский погребок», то есть поставила вместо столиков пивные бочки, а вместо стульев — бочонки. На стене повесила два вышитых шерстью коврика, изображавших охоту на оленя и тирольцев в зеленых трусиках, распивающих пиво.
Коврики были настоящие, немецкие, и прежде висели в спальне самой трактирщицы. Полуполька-полулитовка, она была когда-то замужем за немцем и до сих пор носила немецкую фамилию. Это обстоятельство сильно способствовало процветанию ее предприятия. Избранным гостям она изредка выносила показать фотографии покойного мужа в германской солдатской форме времен первой мировой войны и его железный крест, купленный ею, между прочим, когда-то на базаре, — на всякий случай.
Конечно, она не рассказывала, что ее муж, который не пожелал вернуться на родину из ненависти сначала к Вильгельму, потом к Гинденбургу, так же искренне ненавидел и Гитлера. Он был привязчивый, уютный человечек, однажды и навсегда потрясенный и раздавленный катастрофой первой империалистической войны.
Чучельный мастер по профессии, он до самой смерти усердно набивал никому не нужные чучела, жил на счет жены, но очень скромно, и после «работы» рисовал маслом ушастых сов или дятлов.
Мария скромно говорила про него, что он был «художник птиц».
До сих пор по всему дому можно было видеть ворон, ястребов и филинов, сидевших на жердочках во всех темных углах, в коридорах и даже на кухне над плитой.
Все эти подробности Аляна узнала от хозяйки в первые же дни своей жизни «Под гиацинтом».
С того момента, как Мария в первый же вечер, закрыв трактир, подробно обо всем расспросила Аляну, с неподвижным лицом и высоко поднятыми бровями всплакнула и тут же обещала узнать и устроить все, что будет можно, Аляна стала работать во дворе. Дрова, вода, уход за двумя коровами, свиньями и птицей занимали все ее время с рассвета до темноты.
Мария обращалась с ней точно так же, как с другими работницами. И только когда рабочий день был кончен, посетители уходили и в открытые форточки медленно начинал вытягиваться едкий табачный дым, она подзывала к себе Аляну.
Они садились за пустую бочку-столик, и мадам, которая никогда не курила при посторонних, считая это «неженственным», доставала из кармана фартучка помятую сигаретку, закуривала, вытягивала, как палки, свои большие, оттоптанные за день ноги и, зевая и потягиваясь, сообщала новости.
Она уже выяснила, что русский Степан Журавлев действительно находится в лагере.
— Понимаешь, если бы он был в ведении полиции, мы бы все устроили в полчаса. Ну сколько может взять полиция за какого-то никому не известного парня? Для меня бы они сделали это недорого… Но тут лагерь, это гораздо труднее, гораздо труднее. Тут нельзя торопиться, а то они сразу набьют цену так, что не подступишься!..
