Суровый март (Рассказы) - Семенихин Геннадий Александрович (онлайн книга без TXT) 📗

— Ну, читал.

— А священное писание?

— Тоже читал.

— Так вот: бог — он твой творец, или демиург по-гречески. Только он в состоянии познать любое явление природы, создателем которой является. Бог установил отношения между людьми, и люди не должны их нарушать, Митрич. А ты стал на сторону тех, кто пытается нарушить эти отношения.

Панкратов добродушно усмехнулся, погладил рыжую колючую бороду и хитровато подмигнул:

— И откуда у тебя такая набожность, Петр Андреевич? Ведь ты же офицер, а не поп. А речи ведешь, любой поп позавидует. Нет, Петр Андреевич, напрасно ты меня стращаешь. Нас так не первый год стращают. Нас батюшка-царь этак вот стращал-стращал, а мы ему шею набок свернули. Керенский стращать надумал, и ему то же сделали. А теперь, Петр Андреевич, поздно стращать нашего брата. — Иван Митрич сделал паузу и с усмешкой оглядел Фролова. — Москва наша, Питер тоже наш. На юг конная продвигается, скоро весь юг займет. Вся Россия будет наша, советская!

Штабс-капитан презрительно улыбнулся, обнажая редкие желтые зубы и смерил своего собеседника уничтожающим взглядом.

— Вся Россия наша… — передразнил он. — Не будет никогда этого. А про Антанту ты слыхал? Не ошибись, Митрич. Цыплят по осени считают.

Они поглядели друг на друга, и Фролов с великим удовлетворением отметил, что лицо Митрича нахмурилось и глаза обеспокоенно забегали.

— А ты скажи, Петр Андреевич, много у них танков и аэропланов?

Фролов раскатисто захохотал.

— Что ты, Митрич, вот чудак. Против такой силы не устоять красным.

Панкратов стал невеселым, хмурым.

— Так, американцы и англичане — ни к кому не обращаясь, говорил он, — чего забыли они на нашей русской земле?..

Здоровье Фролова резко ухудшилось. Его непрерывно бил сухой кашель. Петр Андреевич еще больше пожелтел, острые скулы выдались вперед. Кашель вызывал, видно, сильные боли. В часы приступов лицо штабс-капитана становилось смертельно бледным, на лбу выступал холодный пот.

За последнее время Фролов сделался очень раздражительным. Один раз ночью он разбудил Ивана Митрича. Тот спал крепко и проснулся неохотно:

— Чего, Андреич? — недовольно спросил он.

Штабс-капитан сидел на кровати, подобрав под себя босые желтые ноги, глаза его торопливо бегали по палате.

— Страшно, Митрич… страшно, — хрипло прошептал он.

Иван Митрич насмешливо покачал головой:

— Хе… чудак ты, право. Чего ж тут бояться, а еще боевой офицер.

Но и насмешка на этот раз не подействовала на Фролова. Он повернул голову к окну, с минуту смотрел в него, не отрываясь, потом вскрикнул и вскочил с кровати. Худой и высокий, в белых кальсонах и рубашке, похожий на привидение, он подошел к кровати Митрича и сел на табуретку.

— Ругай меня, Митрич, сколько хочешь ругай, только говори, ради бога, говори, иначе я сойду с ума, — бормотал Фролов.

Фролов повернул к нему синевато-бледное лицо и схватился за спинку кровати. Стыло блеснули остановившиеся; глаза.

— Страшно, Митрич, страшно. Ходит, проклятый, под окном ходит, черт его побери. Ты прислушайся, Митрич. Тсс…

Фролов поднял вверх вздрагивающий указательный палец.

— Ничего не понимаю. Кто ходит?

— Он… — прошептал Фролов. — Он… Афанасьев.

Петр Андреевич глубоко вздохнул и дотронулся ладонью до мокрого холодного лба.

— Покойник, Иван Митрич, — заикаясь от страха, прошептал Фролов. — Был у меня денщик Афанасьев Митька. Что ни дай — разобьется, а сделает. Заболела у него молодая жена, он просился к ней на побывку, но я не отпускал. Афанасьев не выдержал и сбежал самовольно. Его поймали, и я уговорил полковника дать ему сто шомполов. Вечером прихожу на конюшню, лежит он на сене весь в крови, опухший.

Узнал меня и говорит: «Ну, ваше благородие, доконал ты меня, живодер, умру, буду каждый понедельник к тебе приходить». Через два дня скончался… После этого, Митрич, как вспомню, жуть берет. Ходит он под окном, каждую ночь ходит. Вот и сейчас, слышишь?

Фролов вздрогнул и заплакал. Митрич отвернулся от него. Если бы было светло, штабс-капитан смог бы заметить, как побелело лицо соседа по палате.

На другой день во время обхода в палате появился главный врач Стаценко. Митрич видел пепельно-серое лицо с заостренным птичьим носом и косой складкой на правой щеке.

— Как у вас, Панкратов? — спросил он, щуря карие глаза.

— А ничего, — хмуро ответил Митрич. — А вы кто, товарищ, будете?

Доктор поднял голову, безразлично пожал плечами:

— Главный врач госпиталя.

Митрич удивленно раскрыл рот.

— А-а-а, — пробормотал он. — Вот что. А я думал, что вы не такой. Либо лысый, либо седой весь. Ученый человек завсегда седым должен быть, — убежденно заключил он.

Стаценко нахмурился и хотел что-то сказать, но больной опередил:

— А скажите, и это ваша работа? — Митрич кивнул на пустое, аккуратно разглаженное по матрацу одеяло. Доктор не понял. Тогда Митрич печально усмехнулся. — Я про ноги, — пояснил он. — Ноги, стало быть, мне тоже вы отрезали.

В глазах Стаценко появилась холодная усмешка.

— Да, я.

Митрич с уважением поглядел на него.

— Вот как. Здорово вы их, значит, мне. Поди, часто приходится такие операции делать?

Стаценко махнул рукой и, поворачиваясь спиной к Митричу, сказал Фролову:

— Лежите вот… А там судьба наша решается. Вы понимаете, не сегодня-завтра решающий бой. Или мы, или эти вандалы…

Жизнь в госпитале была нерушимо спокойной. Дни тянулись медленно, страшно нудные и однообразные. По утрам выпадал свежий мартовский снежок. Был он мягким и пушистым, словно мох. Иван Митрич выздоравливал. Сестра с радостью отмечала перемену к лучшему.

— У вас-то и лицо посвежело, Иван Митрич, — певуче говорила Люба.

Панкратову это нравилось, и он счастливо улыбался, зажмуривая глаза. Люба напоминала ему молодость и первые, наполненные до краев счастьем, годы семейной жизни с Натальей. К штабс-капитану сестра относилась равнодушно. Фролов это понимал и, когда она приходила, старался держаться подчеркнуто холодно.

— Скучно у вас, сестричка, — цедил он сквозь редкие зубы. — Вы бы хоть карты, что ли, достали, мы бы с Митричем в дурачка срезались.

Люба широко разводила руками и поправляла локоны под косынкой.

— Да я же забыла. У доктора шахматы есть!

Фролов снисходительно улыбнулся.

— Шахматы, шахматы. Что вы, сестричка, шахматы— игра трудная, логики требует, а разве Иван Митрич может.

Панкратов добродушно усмехнулся:

— А вы принесите нам все-таки шахматы, Люба, — попросил он. — Мы сыграем с Петром Андреевичем разочка два.

Брови Фролова насмешливо приподнялись:

— Неужели умеешь?

— Умею.

— Чудеса!

Штабс-капитан с достоинством пожал плечами.

Принесли шахматы. Иван Митрич расставлял фигурки любовно и неторопливо.

— Занятная штуковина — шахматы, — гудел он. — Я в них играть еще с германской войны выучился, только вот давно не брался.

Фролов хотел разыграть мат в три хода, но Митрич умело защитился, и игра приняла затяжной характер. Митрич морщил лоб и долго думал над каждым ходом. Фролов, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно он увлекался шахматами и теперь в своей победе над соседом был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.

— Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, — оправдывал он сам себя. — Ты же слаб, Митрич, вот я и отдал тебе ладью, чтоб игру осложнить.

— Мат, Петр Андреевич. Маток.

Фролов закусил губу.

— Давай еще раз, — бледнея, сказал он.

Снова расставили шахматы. Фролов теперь играл осторожно, решив во что бы то ни стало добиться победы. Но как раз перед тем, как Петр Андреевич должен был по его расчету нанести противнику поражение, Митрич скромно переставил королеву и усмехнулся:

— Снова мат, — как бы с сожалением проговорил он. — Слабо это вы, значит…