Ях. Дневник чеченского писателя - Яшуркаев Султан (книги бесплатно txt) 📗
Уже с полчаса не слышно ни выстрела. Неестественно. Слышно, летит самолет. Летит высоко, но воет, будто зверь, забравшийся на крышу. По-моему, не будет бомбить – кажется, разведчик. Шум ушел. Тот, что бросает ракеты или бомбы, летит со свистом, как бы пронзая крыши и головы. По улице проехал грузовик. Время – 18 часов 50 минут, какой день и число, не знаю и знать не хочу. Когда не живешь, а выживаешь, многое не нужно и не имеет значение. Время и деньги лучше тратятся, когда их не считаешь. Уже и радио не включаю – одно и тоже, и батарейки дышат на ладан.
Казалось бы, что должна была делать Москва, когда Дудаев взял власть в Чечне и повел дело к выходу из России? Присматривать человека, который мог бы найти общий язык с генералом. А она выуживала недовольных им. Эти люди вешали ей на уши лапшу, говоря, что Дудаева в Чечне никто не признает и власть его висит на волоске. У чеченцев есть одна притча. Увидела лиса огромные причандалы, тяжело отвисавшие у барана между ног, и решила, что они обязательно должны оборваться. Долго ходила лиса за бараном.
С 1944 года, когда нас вывезли в Казахстан, по 1963-й практически ни одному чеченцу не было позволено получить стоящее высшее образование. Было оно затруднено и потом. Проживая в селах, которым, кстати, были даны сплошь русские названия, мы не могли получить добротное первоначальное образование. Если кто-нибудь уезжал в Россию и там, сдав вступительные экзамены (зачастую деньгами), кончал ВУЗ, то назад в Чечню он не допускался. Исключения делались для детей и родственников тех чеченцев, которые являлись национальной частью советской номенклатуры. В самой Чечено-Ингушетии было два института – педагогический и нефтяной. Последний был привилегированным вузом союзного значения, и туда туземцев почти не брали. Коренная национальность училась в «педе», на так называемом «нацфаке». Количество жалоб, писем и прочего материала, направленного чеченцами в первопрестольную, равен, наверное, рукописному фонду Ленинской библиотеки. Признаться, и автор этих строк внес свой вклад.
Шамиль был аварцем. Он бежал в Чечню после поражения под аулом Ахульго в 1839 году. А чеченцы как раз нуждались в предводителе для войны с надвигающимся белым царем и спорили, кого назначить. Никто не хотел, чтобы им командовал другой чеченец. Появление Шамиля сняло с них огромный груз, гость без особых дебатов был избран имамом. Теперь, равные друг другу, чеченцы могли спокойно подчиняться постороннему, не причиняя ущерба своему равенству. У чеченца, как сказал, понаблюдав за нами Шамиль, нет горы, чтобы возвести на нее лучшего из своих, и нет ямы – сбросить худшего. Соблазн избавиться от власти, которую он избрал три дня назад, у чеченца и сегодня очень большой. У нас, чует мое сердце, будут огромные трудности при построении своего государства. Чеченец под свободой подразумевает равенство. Мы все должны жить или одинаково бедно, или богато, иначе у нас всегда будет «революционная ситуация».
При советской власти почти все коренное население Чечено-Ингушетии было безработным. В горных районах Чечни была внедрена табачная отрасль. Говорили, что табак даст нам заработок. Вокруг горских аулов нет земельных угодий – горы и лес. Табак сажался прямо в ауле, вокруг домов, им занимались женщины и дети. Они травились табачными парами, страдали болезнями, о которых у нас раньше не слыхали. Народ уверился, что для его физического изведения все и задумано.
Пришла пожилая русская женщина в круглых старых очках. С нею знакома моя жена, а я ее почти не знаю, весной видел однажды, как она со стариком брала от нас навоз для своего огородика. Рассказывает, что все окна в их доме уже вылетели, убит сосед, готовят на улице. Пришла, по ее словам, узнать, живы ли мы. Дал ей полведра молока, кусок сушеного мяса, все, сколько было в наличии, яйца. Ушла, плача. Потом принесла мое ведро, сказала, что может приготовить мне что-нибудь, если надо. Я поблагодарил. Она была очень слаба, еле передвигала ноги.
Когда власть в Грозном стала чеченской, она сразу потеряла в наших глазах тот ореол, который старательно создает вокруг себя всякая власть. Для чеченца она теперь была, собственно, не власть, а чей-то сын или брат, оказавшийся после ухода московских ставленников на должности. А по какому праву? Почему не я? Чем его отец лучше моего? Были, конечно, и те, кто знал, что такое власть, что не надо сразу после ухода одних начинать делить ее между другими по праву денег, кулаков или тщеславия. Это были те, кто мечтал, чтобы родная власть отвечала духовному миру народа, его исторической тоске. Первый внутричеченский разлад начался отсюда.
Большинство наших обид, если посмотреть на них через глазок окна, в который только что влетела пуля, – мелочные, мы зря нагружаем себя ими. Закурю, хорошая вещь «Прима», прямо в душу пробирается. Это лучшие сигареты, только их и надо курить под обстрелом.
Двоюродный брат из Гудермеса привез мне печь, которая называется «чеченской». Это что-то вроде передвижного глиняного камина, на ней можно и готовить. В наших горах она появилась при жизни моего прадеда. Он был искусным, известным во всей Чечне, врачевателем. Старики рассказывали, что делал операции даже на мозге. Участвовал в первой кавказской войне. В те времена он встретился с одним большим русским врачом и показал ему свое искусство. Русский врач признал его превосходство, гласит наша семейная легенда. Я думаю, что этот «большой русский врач» был Пироговым. Прадед не шаманил, не шарлатанил, а лечил снадобьями из трав и другого сырья. Однажды его пригласили к больному на равнину. Там он увидел странное изделие, которое оказалось печью. В горах печей еще не было, а были довольно грубые сооружения – «товха». Это был, собственно, дымоход, к которому подвешивали на цепи медный котел. Часто топили целыми бревнами. Один конец бревна подтаскивали к дымоходу и зажигали, другой – оставался на улице. Когда бревно, наконец, укорачивалось настолько, что можно было закрыть дверь, это событие превращалось в праздник. Односельчане набивались в гости к тому, чье бревно вошло в дом, и грелись от души. Выражение «бревно вступило в дом» существует в нашем языке до сих пор, оно означает, что у человека дела пошли в гору. В уплату за лечение мой прадед потребовал поразившую его печь. С большой осторожностью ее водрузили на сани, запряженные буйволами и повезли в горы. По пути она подвергалась ушибам, что крайне огорчало нового владельца, но среди сопровождавших груз была женщина-печник, и все кончилось хорошо.
