Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.] - Клепов Василий Степанович

Мне стало совестно за наш с Левкой вид, я отошел от немецких ребят и, подпрыгнув, сломал ветку с ивы, что росла в углу двора. Как только хрустнул сучок, ко мне бросилась овчарка и, зло ощерясь, положила на мои плечи лапы.

— Ты что делаешь? — крикнула баронесса. — Нельзя деревья ломать!

— Фрау Марта, я сделаю дудочку, — растерявшись и боясь собаки, ответил я.

— Я тебе покажу дудочку… Ничего в этом дворе нельзя трогать. Тебе понятно?

— Понятно, фрау Марта, — как можно вежливее ответил я. — Очень извиняюсь.

Кто был для меня страшнее: овчарка или баронесса? Я все же опасался больше овчарки, все время смотрел в ее горящие глаза, которые подстерегали каждое мое движение, и с облегчением вздохнул, услышав, наконец, голос Карла:

— Тир, иди сюда!

Овчарка нехотя улеглась у ног Не Жильца…

Я подошел к Отто и, дернув его за пиджак, дал понять, что мне нужен нож. Старик улыбнулся и достал из кармана складник. Я кивком головы поблагодарил Отто и стал вырезать из ивовой палочки дудку. Когда она была готова, живо подобрал вальс «На сопках Маньчжурии» и заиграл. Меня немедленно окружили ребятишки.

— Ой, смотрите, девочки, играет, — воскликнула маленькая Грета.

— У него что-то получается, — усмехнулся товарищ Карла. — Кажется, вальс…

Вдруг раздался хохот. Я оглянулся и увидел, что смеются над Левкой, который пытается вырваться от овчарки, схватившей его за штаны. Собака была сильнее, и Левка упал на спину. Я бросился к Большому Уху. Но что за чертовщина? Наш Федор Большое Ухо улыбается! Откинув руку, он почесывает голову пса, тихонько приговаривая: «Тир, Тир, ты, я вижу, умная собачка»…

— Иди сюда! — послышался сиплый голос. Это наша хозяйка подзывала Димку.

— Покажи мальчикам свой вчерашний номер, — сладко улыбалась баронесса.

Димка, сморщив лицо, наклонился к своей щиколотке, давая понять, что ему очень больно. Баронесса пнула бедного артиста ногой в голову. От сильного удара он отлетел на несколько шагов в сторону, но удержался на ногах и выпрямился, готовый броситься на обидчицу.

— Димка, — крикнул я, — не вздумай драться!

Побледнев, он взглянул на меня:

— Прикажешь быть шутом?

— Не лезь на рожон! — отчеканивал я каждое слово, стараясь образумить товарища.

Димка махнул рукой и убежал в амбар. Он думал, что так удастся избавиться от баронессы. Не тут-то было! Помещица поднялась со своего кресла, крикнула:

— Луиза, плеть!

Взяв плетку, фрау пошла в амбар. Я последовал за ней. Димка лежал в углу на соломе.

— Встать! — крикнула Птичка.

Димка продолжал лежать, уткнув голову в солому. Тогда баронесса повернулась ко мне и скривила губы:

— Скажи ему, чтобы делал представление… Иначе я… О, я сама буду делать ему представление!

Вы понимаете, что теперь все зависело от меня? Я знал, что если скажу Димке, чтобы он крутился колесом по двору и утешал гостей Карла, он для меня пойдет на все. Но мне не хотелось этого делать. А баронесса ждала и глядела на меня так, будто я во всем виновен.

Я взглянул в покрасневшее лицо фрау, увидел ее плетку и подошел к Димке:

— Слушай, в конце концов, нам здесь жить придется. Покажи им какой-нибудь номер и пусть они убираются к черту! Тебе это ничего не стоит, а они будут знать, что мы умеем такое, чего им и во сне не снилось.

— Ладно, Молокоед, если ты так хочешь…

Дубленая Кожа вышел из амбара и, подняв обе руки кверху, выкрикнул слово, известное посетителям цирка во всех странах мира:

— Алле!

С лесенок амбара Димка бросился головой вниз и покатился колесом к сараю, где стояли зрители. Там рывком остановился, и не знаю, что Димка сделал, но немчики коротко рассмеялись. Потом Дубленая Кожа покатился обратно к амбару.

Зрители были в восторге. Они аплодировали и кричали:

— Еще, еще!

Баронесса тоже повернула ко мне голову:

— Видерхолен! [93]

— Просят еще, — перевел я Димке.

Он постоял, подумал и улыбнулся:

— Объяви: номер называется «Судьба завоевателя».

Не успев разобраться в том, что сказал мне Димка, я крикнул:

— Дас шикзаль дес фроберер!

Этот номер достоин того, чтобы его описал самый лучший из писателей. Димка направился к зрителям пружинящей, спортивной походкой, но вдруг, как будто столкнувшись с препятствием, сделал бешеный скачок, потом перекувырнулся, отполз немного, встал и бросился, как в пропасть, головой вниз. Вот он уже вскочил, снова упал и, вытаращив глаза, пятился, смешно изгибаясь и беспомощно вытягивая голову. Волосы у Дубленой Кожи упали на лоб, и его челка чем-то напоминала сумасшедшего Гитлера. Зрители совсем одурели от восторга, они хлопали и требовали:

— Бис! Еще! Еще!

И только баронесса поднялась с места, сквозь плотно сдвинутые губы произнесла:

— Довольно, дети! Идите домой!

— Погуляли и хватит! — по-немецки, в тон ей, сказал Левка.

Баронесса ничего не ответила. Но когда киндеры покинули двор, крикнула:

— Я вас от этих штучек отучу! — и давай хлестать плетью меня и Димку и Левку.

Мы немедленно убежали в амбар. Рассвирепевшая Птичка бросилась за нами, и снова удары обрушились на наши головы.

Когда фрау загнала в угол обезумевшего от боли Левку и замахнулась на него еще раз, Большое Ухо не выдержал и, прикрываясь руками, в ужасе закричал:

— Ма-а-ма-а!

— Вы что делаете? — вскочил на ноги я. — Вы за это ответите!

То ли мои слова как-то подействовали на баронессу, то ли она решила, что мы уже довольно наказаны, но остановилась и молча ушла.

ТОВАРИЩЕСТВО

Мы остались в темноте. Со двора не доносилось ни звука. Димка, растянувшись на соломе, тяжело дышал, а Левка всхлипывал. У меня тоже мучительно горели спина и левый бок после ударов плети.

Я подполз к Левке и хотел его обнять, но он ухватился за мою руку и отстранился.

— Что, больно?

— Тебя когда-нибудь били так, Молокоед? — спросил Большое Ухо и тут же, рассмеявшись сквозь слезы, добавил: — А я-то думал, что когда меня мама, бывало, шлепнет, так это что-то ужасное. И орал, орал, как бык. А было и совсем даже не больно…

— Мама, мама! — передразнил Димка. — Чего же ты заорал?

— А если она вон как больно бьет…

— И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!

— Правильно! — сказал я, — кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?

— Ладно, — согласился Левка. — Больше они от меня ни одного крика не услышат.

Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:

— А ведь ты настоящий артист Димка!

Он привстал с соломы:

— Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!

— Димка — акробат, Васька — музыкант… А я ничего не умею, — жаловался Левка. — Это потому, наверно, что я какой-нибудь неудачник!

— Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, — ухмыльнулся Димка. — До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.

— Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, — возразил я. — Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?

Все-таки хорошо, когда рядом с тобой товарищи! Ведь если вдуматься, наше положение — хуже некуда. И какая-то Птичка-Фогель может измываться над нами сколько угодно. Мы еще не знаем, что будет после ее карантина, а духом не падаем и даже балагурим, потому что мы — товарищи и друг друга ни за что не выдадим. До чего же хорошо говорил насчет товарищества Гоголь!

Помню, наша учительница дала мне разучивать Слово Тараса Бульбы к казакам. Я его прочитал на вечере в школе до того здорово, что ребята долго потом кричали: «Пусть же знают подлюги, что значит на русской земле товарищество!»