Набат - Цаголов Василий Македонович (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗
Еще ближе придвинулись к Тасо аульцы. Он поднял над головой газету, как знамя полковое перед боем. Дочитав сообщение, посмотрел на людей.
— Сколько их было, врагов, — Тасо медленно опустил руку с газетой, но пересилил себя, произнес громко, как, бывало, выступал на сходках: — Товарищи! Да разве Советскую власть победить? Может, кто-нибудь из вас сомневается в нашей победе?
Люди не проронили ни слова, за них сказали глаза: не сомневаемся!
— Не вижу я мать Асланбека.
Засовывая в карман газету, Тасо посмотрел в сторону женщин.
Кто-то подтолкнул в спину Дунетхан. Она оглянулась, встретилась взглядом с Разенкой, подумала: «Здесь тоже она рядом, убереги меня бог от них».
Расступилась толпа, и она предстала аульцам спокойная, с высоко поднятой головой.
— Сын Каруоева Хадзыбатыра отправился на фронт.
Бригадир стянул с головы шапку, ударил ею по колену, снова надел.
— Вот что, уважаемые земляки.
Тасо дернул правым плечом, а потом резко рубанул перед собой рукой:
— Все! На этом все. Кто же останется в ауле, если все мужчины уйдут на фронт? Пусть покажет свое лицо тот, кто не взял бы сейчас винтовку? А на кого мы оставим женщин, детей, аул наш? Красная Армия сильна, она скоро отобьет у Гитлера охоту ходить в гости без приглашения… Мы победим! С нами товарищ Сталин!
Раздался одинокий хлопок, потом послышались аплодисменты, вначале редкие, а потом сразу захлопали, дружно, горячо.
— Асланбек Каруоев поступил как настоящий большевик. Но без приказа аул больше никто не покинет! Это сказал я, — заключил бригадир. — Кто меня не понял, пусть спросит сейчас.
Услышав эти слова, Дунетхан поспешила укрыться за чужими спинами и тихо заплакала, приложив к глазам уголок шелковой косынки, подарок мужа. Хадзыбатыр привез обновку из Москвы, куда его посылал колхоз на совещание в Кремле. Когда она впервые надела косынку, жена Джамбота, сгорая от зависти, при встрече сказала: «Сними эту тряпку, ты мать, а не городская девчонка», но Дунетхан носила косынку, правда, по праздникам, берегла.
— Если никто из вас не хочет спросить меня ни о чем, то можете расходиться.
Бригадир расстегнул кожанку.
Люди растекались медленно, молча.
Пришли сумерки.
Оставшись один, Тасо снес под навес скамьи, снял с гвоздя «летучую мышь» и, усевшись на ступеньках бригадного дома, прикрутил фитиль. Не влекло его в пустой, запущенный дом.
Война ворвалась в жизнь, и он почувствовал себя, словно на необъезженном скакуне, хотя думал о ней, особенно после пленума райкома партии. И все же растерялся, мучала мысль: почему Сталин не говорил с народом сам, а поручил Молотову? Конечно, на его плечи свалилась огромная тяжесть, и все же только он, вождь, мог рассеять сомнения.
Тасо вошел в помещение, поставил на стол лампу, и темнота раздвинулась. Опустился в кресло, разложил перед собой газету, пригладил ладонью: с первой страницы на него смотрел Сталин. Одернул Тасо гимнастерку, поправил шапку, встал, застегнул кожанку на все пуговицы и, вытянувшись, прошептал: «Клянусь, дорогой товарищ Сталин, что буду до последнего вздоха верен делу партии». Сталин прищурил глаза и долго изучал его: «А в Каруоеве ты не разобрался. Дружба с ним мешает тебе быть объективным». Коммунист Сандроев выдержал проницательный взгляд, и тогда Сталин одобрительно улыбнулся: «Вижу, ты стойкий. На тебя можно положиться. А с Каруоевым разберутся, я уже дал указание. Наперед запомни: решение партийного комитета — закон».
В двери поскребли, и Тасо очнулся, сразу же отозвался:
— Входи, кто там?
На ступеньке стояли рядышком Фатима и Залина.
— Откуда вы взялись?
— Мы…
Фатима, переминаясь с ноги на ногу, посмотрела на Тасо.
— С Залиной…
— Никто не имеет права… — выпалила Залина.
— За тобой гнались?
— Мы поедем, — несмело проговорила Фатима.
— Воевать мы хотим, на фронт нас пошли, — бойко сказала Залина.
— Джамбот угрожает нам.
— Ах, вот в чем дело!
Тасо повернулся к ним спиной и закашлял, приложил к губам платок: на нем осталось красное пятно.
Почувствовал слабость, ощупью нашел кресло: не упасть бы. Уронил голову на стол.
Девушки переглянулись испуганно и мигом исчезли.
Сдержать бы кашель. Хрипы в легких… Так было уже.
Как некстати. Сейчас бы стакан густого раствора соли…
Надо полежать.
А ему же утром везти на молзавод сыр..
Пошлет Джамбота.
7
Колеса вагона отбивали частую дробь. Тра-та-та-та… тра-та-та-та… В распахнутую дверь пульмана врывался упругий поток прохладного воздуха, песчинки больно били по лицу. Новобранцы лежали вповалку на полу, тесно прижавшись друг к другу. Асланбек не спал, обхватив руками колени, глядел в ночь, стараясь заглушить чувство голода, и из ума не выходили лепешки, овечий сыр, сушеная баранина. Хордзен с едой остался под яблоней во дворе военкомата. В момент отправки забыл о нем, а когда спохватился, уже было поздно — машина набрала скорость. Конечно, потеря небольшая, но… Вспомнил, как он ждал приема к комиссару.
Долго ему пришлось топтаться в очереди. Каждому почему-то нужно было срочно попасть к комиссару. Когда понял, что так можно простоять и до утра, растолкал толпу, протиснулся к двери и сказал, что пусть кто-нибудь попробует пройти раньше него. Решительность Асланбека не была принята всерьез, и кто-то попытался оттиснуть его, да с грохотом отлетел в сторону.
Комиссар сидел за столом, стиснув руками голову, и Асланбек терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Наконец, комиссар тряхнул головой, потер виски, и нахмурив брови, уставился на Асланбека: «Доброволец? Ты тоже собрался на фронт?» Асланбек заискивающе улыбнулся, сделал вперед несколько робких шагов и оказался перед комиссаром, доверительно произнес: «Комсомолец я, вот и значки у меня: «Ворошиловский стрелок», «ГТО». Протянул приписное свидетельство. «Да что мне с вами делать? Ишь, комсомолец он!.. А я коммунист! Понял? — комиссар встал: — Третьи сутки не сплю… Из какого ты сельсовета?» — «Из Цахкома я, в армии отец, брат». — «Нужно будет — вызовем, — военком взял приписное свидетельство, смягчился: — Может, повременишь? Есть ли в доме мужчины, кроме тебя?». Военком откинул со лба короткую прядь седых волос. «Два старших брата. Один учится в институте, а другой уехал на Украину. Так что мне оставаться никак нельзя». — «Это почему же?» Вошел старшина и доложил: «Команда готова к отправке». «Вот что, — военком глянул на Асланбека, — зачислите еще одного. Но это будет последний доброволец!» Поспешив за старшиной, Асланбек в дверях оглянулся: «Спасибо».
Потом новобранцы тряслись в колхозной трехтонке до железнодорожной станции, всю дорогу, развалясь на сене, до хрипоты горланили песни. На станцию прибыли в полночь. Привокзальная площадь была запружена повозками, бричками. Люди почему-то разговаривали вполголоса. Новобранцев провели в конец перрона, и командир велел им устраиваться, строго-настрого запретив удаляться без его, лейтенанта, разрешения, а сам ушел в здание вокзала.
Вокруг новобранцев сразу образовалась живая стена, на это не требовалось ничьего разрешения.
Раздались торопливые, приглушенные голоса:
— Корнаевы есть?
— А Дзугутовы?
— Маргаевы…
— Датуевы…
Не заметили, как появился командир, подал команду: «По вагонам», и перрон сдвинулся к путям. Пульман оказался без нар, обещали утром на узловой станции пересадить в оборудованный. Вагоны прицепили к проходящему воинскому эшелону, раздался короткий гудок, и паровоз тяжело, надрывно запыхтел. Долго состав лязгал буферами, пока, наконец, не сдвинулся с места. Шел эшелон без остановок, пролетая мимо полустанков, станций; о их приближении Асланбек узнавал по коротким гудкам. Машинист сигналил, пока эшелон не вырывался за семафор на степной простор.
Временами Асланбек не мог смотреть на мелькающие телеграфные столбы, деревья: слипались глаза; он впадал в забытье и терял равновесие, валился вправо, на соседа, а когда тот начинал беспокойно дергаться и ругаться, Асланбек поднимался и снова глядел в раскрытую дверь, считал столбы, сбивался, вел счет сначала.
