Приключения Альберта Козлова - Демиденко Михаил Иванович (электронные книги бесплатно TXT) 📗

Гномик валялся в углу, на земле… Я схватил его, выскочил из палатки, обтер игрушку о живот, сунул в карман.

«Так… — соображал я. — Пока суть да дело, пойду! Проскочу в деревню, никто не хватится — не до меня, найду Стешку. Отдам ей игрушку на память о дяде Боре».

Я не знал, что буду ей говорить… Отдам гномика, скажу… Что? Что дядю Борю убили? Зарезали у самолета?

Наверное, она знает — его обнаружили колхозники, когда приехали чуть свет за картошкой. Конечно, в деревне знают о смерти часового.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой наш герой учится уважать уставы.

— Рядовой Альберт Козлов, три шага вперед! Шагом марш!

Я делаю три шага, поворачиваюсь через левое плечо лицом к строю. Бойцы смотрят на меня, как чужие. Они стояли далеко-далеко, там, где стоят плечом к плечу. Я смотрю поверх их голов в темное осеннее небо. Мне холодно…

— Принесите свет! — приказывает младший лейтенант Прохладный.

Я попался — нарвался на патруль, и меня задержали без увольнительной и прочих документов. Напрасно попытался заговорить зубы, что не принимал присяги и т. д., доводы дяди Феди не подействовали, меня задержали, как подозрительную личность.

И закрутилось колесо…

Дневальный принес фонарь «летучая мышь». Кажется, что осветили прожектором.

— Два дня назад на посту часовой занимался игрушечками, — говорит Прохладный. За его спиной маячит политрук; он тоже смотрит, как чужой. — Погиб часовой, — продолжает ротный. — Нанесен вред армии, всему народу. Из-за него рассекречено новейшее вооружение. Трудно представить вред, который нанес боец нашей роты Родине. И новый сюрприз — появились самовольщики. Кто? Полюбуйтесь… Козлов. Собственной персоной.

— Я помогал раненому, — вырывается у меня: хочется найти оправдание. Про гномика я не говорю, потому что тогда мой поступок будет выглядеть совсем глупым.

— Та-ак…

Прохладный вынимает боевой устав. Это единственный экземпляр устава в роте. Он хранится у ротного в кованом сундучке. Страничка заложена веточкой можжевельника.

— Читаем, — говорит Прохладный, открывая книжку: — «Запрещается самовольно покидать поле боя для сопровождения раненых». Спрашиваю — для кого писано? Для потомков? Помнится, на занятиях, когда изучали этот пункт, кто-то прослушал написанное. Замечтался. Тебя спрашивают, Козлов?

— Да… Было.

— Кто прослушал, как глухарь, кто упал на землю, разлегся, как на перине?

— Я…

— Еще кто?

— Рядовой Сепп.

— Именно, — кричит Прохладный. — И рядовой Сепп. Где он теперь? Нет его! Убит… Где убит? На посту. Что ж ты думал, что устав написан от нечего делать? Это закон жизни. Кто не знает его, для кого он не стал плотью, тот расплачивается. Немедленно расплачивается. Тот приносит вред Родине, товарищам, народу. Как думаешь, Козлов, правильно я говорю?

Он прав, ротный, и мне остается ответить:

— Да.

— Ты тоже хочешь пропустить врага? Помочь ему нанести нам удар в спину? Как же иначе? Иначе не получается. Иначе невозможно расценить поступок… твоего друга и тебя. За самовольную отлучку во время воздушной тревоги, за грубое нарушение дисциплины рядовому Альберту Козлову объявляются сутки ареста.

Я должен был что-то ответить. Кажется: «Слушаюсь!» или еще что-то. Я обязан был ответить командиру, потому что этого требовал устав, но я смолчал.

— Та-ак… — тихо свирепеет Прохладный. — Бойцу Козлову объявляю двое суток ареста.

Я молчу.

— Бойцу Козлову объявляется трое суток ареста!

— Ну и пусть, — говорю я. — Ну и ладно!

— За пререкания бойцу Козлову объявляется четверо суток ареста! Уведите на гауптвахту!

Дневальный с винтовкой ведет меня, как опасного преступника. Может быть, я и на самом деле опасный для Красной Армии? Армия — машина, и я оказался песочком для нее. Она перемелет или выбросит песок, потому что он мешает двигаться ее колесикам, стопорит движение. В душе-то я согласен с ротным — меня не оказалось во время налета немецкой авиации в подразделении — о чем говорить! Все лето немец не трогал аэродром, не подозревал о его существовании. Теперь безмятежным дням пришел конец — враг нащупывал упорно, каждодневно разыскивая аэродром.

Я не дошел до школы, до библиотеки, где надеялся увидеть Стешку.

КПП я обошел стороной, пролез под проволокой в кустах и побежал по дороге к деревне. Я рассчитывал за час-полтора обернуться. Кто же знал, что налетят «юнкерсы»?

Они вышли на бреющем полете, поэтому их и не успели упредить, встретить в воздухе. Тявкнуло где-то зенитное орудие, и через минуту заградительный огонь разорвал небо, как фейерверк на массовом гулянье. Грохотало… В подобной катавасии страшны не только пули и бомбы вражеских самолетов, опасны и осколки собственных снарядов.

Инстинктивно я бросился под толстую сосну, вдавился в землю. Она пахла прелой хвоей. Рядом оказался муравейник, муравьи атаковали, кусали в шею, забрались под гимнастерку.

Немец сделал два захода. Бросал бомбы по площади, по всем рощицам. Рвануло впереди, сзади… Налет окончился внезапно, как и начался.

И я услышал, что недалеко кто-то кричит. Так кричать мог только умирающий.

Я побежал на крик. На дороге дымилась воронка. Пахло кисловатым запахом взрыва, как тогда, в саду пионеров. Поперек дороги лежала опрокинутая телега. Я поскользнулся, наступил на яблоко и раздавил его сапогом. Кругом валялись сочные крупные антоновки, разбросанные взрывом. Лошадь умирала. Это был мерин Афанасий. Ему разворотило брюхо. Мерин кричал натужно, как человек:

«А-а-а!.. А-а-а!..»

Чуть подальше сидел крестный. Рядом лежал бригадир Кила. Крестный положил голову друга на колени и уговаривал:

— Ты того… Ты не бойся… Ты того… этого…

По лицу крестного скатывались крохотные старческие слезинки.

Они везли яблоки бойцам. Если бы везли яблоки на продажу к станции или в другое бойкое место, поехали бы иной дорогой, не через лес, и не попали бы под бомбу.

— Потерпите, потерпите! — сказал я и побежал почему-то в сторону деревни.

И наскочил на патруль. Меня остановили, потребовали документы, красноармейцы были незнакомые. Я что-то пытался объяснить. Вообще-то зря я побежал за помощью — бригадир был мертв. Я бы ничем не смог помочь ему.

И вот меня привели на губу — в одинокую землянку. Открыли ржавым ключом дверь. Я вошел.

В землянке оказалось трое арестованных. Один бывший моряк-электрик из мастерских. Запутанными фронтовыми дорогами он очутился в летной части. Под пехотной гимнастеркой у него красовался вылинявший клочок тельняшки — все, что осталось у него от флота.

Еще двое арестованных — штабной писарь и технарь с аэродрома — сидели на чурбаках. Лежать на топчанах разрешалось после отбоя.

— Пополнение прибыло, — сказал писарь. — Сколько дали?

— Четверо суток.

— Ого!.. — сказал с уважением бывший моряк.

Почему-то я почувствовал гордость.

— Ну и дурак, — сказал технарь.

И я почувствовал себя разгильдяем, которому штрафбата мало — удрал в самоволку во время боевой воздушной тревоги. По сути дела, во время боя.

— Бывает, — примирил меня с самим собой писарь. — На ровном месте поскальзываются. Вот меня арестовали за фамилию.

— Как так? — поинтересовался технарь.

Я сел на топчан. Мерзлось. Коллеги по губе продолжали беседу:

— Люди, у которых фамилия начинается с последних букв алфавита, — сказал писарь, — живут меньше, чем те, у кого фамилия начинается с первых букв алфавита.

— Как так? — не поверил технарь.

— Проще пареной репы, — ответил писарь. — Моя фамилия Яковлев. Всегда в конце любого списка стоит. Делают, например, уколы от сыпняка. Акимовы, Булавины, Гнедыши, Дементьевы, Ершовы уколы получили и отвалили. Я жду своей очереди, волнуюсь, когда же фельдшер возьмет шприц и вкатит под лопатку сыворотку. Между прочим, болею после уколов, стелькой лежу, и температура под сорок. Организм ослабленный…