Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович (лучшие бесплатные книги txt) 📗
— Нет. Поскольку о яте они ничего и не знали, то легко о нем забыли. Но они, скажем, пишут «сдесь» вместо «здесь».
— Может, описка, опечатка? — вмешался в разговор Чистов.
— Нет, Андриан Иванович, правильно товарищ Трофимов говорит. Настоящего грамотея среди нас так и не нашлось. А как в общем и целом?
— Замечательная газета, — сказал Трофимов с некоторой даже горячностью. — То, что выпускаете ее, — настоящий подвиг. Оспаривать это, проявлять излишнюю скромность Казанцев не стал. Спросил только:
— В чем же видите ее роль?
— Положим, это вы и сами прекрасно понимаете. Но ежели угодно выслушать мнение со стороны…
— Совсем не со стороны, Михаил Васильевич. Товарищ Чистов мне кое-что рассказал… Позже, вспоминая этот разговор, Казанцев думал: как странно все получилось! Ведь ему совсем не свойственно вести такие разговоры, искать чьего-то одобрения. Старик прав: майор А. И. Казанцев прекрасно понимал и понимает значение всего сделанного. Но, видно, так уж устроен человек: ему нужно услышать о себе какие-то слова. Потом разговор пошел совсем о другом.
— А как вы видите будущее, Михаил Васильевич? Старик вопросу не удивился, лишь уточнил:
— Вы, я полагаю, имеете в виду военное будущее? Казанцев имел в виду не только это, на размышления наталкивало многое, хотелось заглянуть и подальше, были кое-какие тревожные предчувствия относительно собственной судьбы, но, может быть, именно из- за этих предчувствий возражать не стал.
— Не думать об этом невозможно, — согласился Трофимов. — Но заранее прошу о снисхождении. Тут легко показаться смешным. Есть, знаете, такие пивные стратеги, которые развозят пальцем по клеенке лужицы, показывая направления будущих ударов… Что касается нас с вами, го главное сражение нынешней летней кампании развернулось на тысячу километров севернее Крыма. И показало оно, что песенка Гитлера спета.
— Так уж и спета? — как бы усомнился Казанцев, хотя сам старик видел, что он лишь подзадоривает его.
— А его союзники это уже поняли. Попомните: к осени ни одного итальянца в Крыму не будет. Сядут на свои катера и поминай как звали. Еще, чего доброго, тайком от немцев будут удирать…
— Вполне может быть, — согласился Казанцев. Тут, по правде, большой проницательности и не требовалось. Немцы давно шпыняли своих союзников, а те в свою очередь не скрывали желания вернуться домой. Особенно это усилилось после Сталинграда. А теперь еще англичане и американцы высадились в Сицилии…
— Да я вам и другой пример приведу. Прямо противоположный. Вы уж извините меня, старика, но возьмите самих себя. Разве не испытываете некоторого беспокойства и нетерпения: надо бы пошире разворачиваться и побыстрее, а то Крым и без нас освободят… Судя по всему, этот пример понравился гораздо меньше.
— А вам палец в рот не клади, Михаил Васильевич… Значит, считаете, что надо пошире и побыстрей? Трофимов посмотрел строго и оценивающе, будто решая, стоит ли продолжать (не о том ведь речь!), однако Казанцев встретил этот взгляд доброжелательно и твердо, словно приглашал не принимать всерьез, оставить без внимания и сам вопрос и ту полуусмешку, с какой он задан.
— «Пошире» как раз не надо! Во время гражданской войны говорили о «крымской бутылке». Белые особенно бесчинствовали, когда были заперты в Крыму. Старались любой ценой искоренить партизан — тогда их называли красно-зелеными. А народ хлынул в лес. Это, кстати, естественно — чтоб не убили, не угнали…
— Ну и что? — подал голос Чистов, которому разговор стал казаться беспредметным.
— Да то, что народ и теперь повалит в лес. Безоружный, всякий, женщины с детьми… А нужны хорошо вооруженные, подвижные группы. Когда до нас очередь дойдет — неизвестно. Немец еще на Кубани, а оттуда, надо полагать, переправится в Крым, потому что больше ему некуда. Насыщенность войсками будет большой, может повториться ситуация «крымской бутылки». Начнутся облавы, прочесы горных лесов…
— Вы же сами говорите, что их песенка спета, — снова перебил Чистов.
— Песенка Гитлера спета, а солдат он заставит воевать до конца. Как Вильгельм в ту войну, пока его самого не сбросили… «Все правильно, — думал Казанцев. — Только обстоятельства бывают сильнее нас. Можно даже привести простой житейский пример. Это как с паводком. Все к нему готовятся, создан штаб при исполкоме, во все концы летят телефонограммы, а поднялась вода — чем ее остановишь?.. Конечно, хлынет народ — и безоружные, и женщины с детьми. Может, и тебя, старого, придется принимать. И всех надо будет накормить и защитить. Но в лес-то людей приведет действительно крайняя необходимость, о которой сам же и говорил: чтоб не убили, не угнали…» Заговорил, однако, о другом, о том, что в самом начале разговора по-настоящему задело:
— А немцев мы все-таки обманули, Михаил Васильевич. Это я опять о газете. То, что вы говорили, согласен, — правда. Надо бы делать ее лучше. Но немцам и в голову не приходило, что заправлять всеми этими делами могут печник, стекольщик или плотник. Они искали в других кругах, о нас, серых, у них до поры и мысли не было. Хотел Казанцев того или нет, но прозвучало это с превосходством, хотя сам он «серым», несмотря на бедную одежду и натруженные руки, надо сказать, не выглядел.
— Искали и еще будут искать, — глуховато отозвался Трофимов.
Это, в свою очередь, прозвучало как напоминание об арестах, пытках и казнях.
Казанцев понял.
— Война, Михаил Васильевич.
— Да, война, — согласился Трофимов.
— Ну как? — спросил Чистов, когда снова остались вдвоем.
— По-моему, все ясно, — с привычной мимолетностью усмехнулся Казанцев. Людей, которые мало знали его, эта, по-видимому, непроизвольно возникавшая иногда усмешка раздражала. Но Чистов знал его уже достаточно хорошо. — Планы генштаба нам неизвестны. Крым могут освободить и к Октябрьским, и к Новому году. А может, и зимовать придется под немцем. Случалось, раздражала и его манера говорить обиняками, но Чистов и к ней привык, давно поняв, что Игнатьич ничего лишнего не скажет, но то, что нужно, скажет непременно.
— Дело ясное, что дело темное… — ввернул Чистов присказку. А Казанцев уже посерьезнел.
— Часть людей уходит в лес, Андриан Иванович… Для Чистова это было новостью.
— …Создаем Ялтинский партизанский отряд… — Казанцев умел придать торжественность самым простым словам. И добавил в ответ на невысказанный пока вопрос: — Вы остаетесь здесь, — вспомнил, как видно, разговор с Трофимовым и повторил с прежней мимолетной усмешкой, выделяя первую букву: — Здесь. Сам говорил: глаза и уши… А старый прав: нужна основательность и серьезность. На сколько идем — никто не знает. Ждите человека на связь. Пароль и предупредительные знаки оставим пока прежние. Переночевать у вас найдется где?
— Устроим, Андрей Игнатьич…
— Не о себе хлопочу. Может, придется кого-нибудь прятать.
— Устроим. Есть тайник. Там и двоих можно поместить.
— Ну, тогда все, Андриан Иванович.
Так вот, значит, зачем приходил Игнатьич! А ты думал — лясы поточить? Вот почему и от встречи с Трофимовым — человеком ему неизвестным — не уклонился, хотя таких заранее не обдуманных встреч не любил. Потому и разговор о газете принял, хотя с самим Чистовым никогда о ней не говорил — «Крымская правда» возникала в их разговорах как некая существующая сама по себе данность. Откуда она берется и кем делается, обсуждению не подлежало. А теперь можно: Казанцев-«Южный» отныне не ялтинский, а лесной житель!
Уходят. Опять уходят. Но на этот раз, чтобы наверняка вернуться. И на этот раз Андриан Чистов остается не один. Вернее, даже так: на сей раз он не оставлен один на один с неизвестностью. Если и случится что, а случиться может самое страшное, память о нем не канет. Будет кому вспомнить и напомнить об Андриане Чистове.
Вот ведь как устроен человек. Что, казалось бы, ему до того, что будет после его смерти? Нет, не безразлично!
Поднялись. Глянули за окно. Темнело. Теплый, все еще летний ветер не зло трепал куст лавра во дворе. Чистов, несмотря на свои сорок с лишним лет, человек чувствительный в общении с друзьями, растрогался перед расставанием. Увидимся ли? Это был не праздный вопрос… А если увидимся, то когда и какими найдем друг друга?
