Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич (читаем книги онлайн txt) 📗
В штурманской рубке посвященный глаз сразу же улавливал в кажущемся покое напряженную походную жизнь корабля. Она отражалась, как в биении множества пульсов, в дрожании и движении стрелок на шкалах и циферблатах прибора». Сами приборы располагались глубоко внутри корабля или же были выведены на судовые надстройки и даже на мачты. Оттуда они посылали сюда, на свои шкалы, ритмичные точные импульсы, которые воплощались затем в расчеты и уверенность штурмана. Где-то под эсминцем, в днище его, встречный поток воды безостановочно кружил вертушку лага — и здесь, в рубке, стрелка торопливо отсчитывала мили, пройденные «Зоревым». Черные циферблаты тахометров показывали число оборотов главных двигателей. А в репитере гирокомпаса изредка пощелкивала, перемещаясь на доли градусов, картушка — тогда Сидорчук, не отрываясь от дела, бросал на картушку наметанный взгляд, убеждаясь, что рулевой не отклонился от курса.
Стол перед Сидорчуком занимала путевая карта, где проложен был курс «Зоревого» — ровная линия, уходящая в белый простор. Сергей знал, что через несколько часов эта линия покроется кружками обсерваций, цифрами моментов и отсчетов лага, уточняющими путь корабля. Сейчас же, в начале похода, эсминец еще не изведал ни волновых ударов, ни силы течений и ветров, — и потому расчетная линия курса, прочерченная штурманом, тянулась впереди никем не тронутая, наивно прямая и чистая, как мечта ребенка. Тут же, на карте, лежали штурманские инструменты: параллельная линейка, транспортир, циркуль-измеритель, а меж ними — отточенные карандаши, мягкий и гибкий ластик. Справа, «под рукой» — все, что могло понадобиться штурману в любую минуту: от логарифмической линейки до вынутого из футляра секстана. А слева, уже за картой, Сергей заметил синий томик «Мореходных таблиц», «Астрономический ежегодник», «Лоцию», планшеты для расчета боевых маневров… Лампы над столом излучали ровный рассеянный свет, не оставляющий теней. Чуть слышно постукивали приборы-самописцы. И все это, — вместе с молчаливой фигурой Сидорчука, склоненной над картой, — создавало в рубке настроение какой-то задумчивости и сосредоточенности.
Пока Сидорчук был занят, Сергей рассматривал висевшие над столом таблицы поправок к различным приборам и инструментам. Его приятно обрадовала таблица девиации магнитного компаса, помеченная лишь вчерашним днем… Девиация — это отклонение магнитной стрелки компаса от земного меридиана под влиянием судового железа. На боевых кораблях, где почти все — от бортовой брони до сигнального фонаря на верхушке мачты — сделано из металла, такое влияние бывает весьма велико. К тому же, оно беспрерывно меняется от тысячи разных причин: от поворотов на новые курсы, от качки, от каждой погруженной или выстреленной торпеды, от встряски при орудийных залпах, — разве все перечтешь! Не случайно моряки шутят, что на линкорах магнитные компасы показывают не столько меридиан, сколько разворот орудийных башен. Развернутся пушки на левый борт — вслед за ними катится и картушка. Ищи тогда полюс не где-то на севере, на самой шишке планеты, а в каюте у боцмана, на дне его сундучка, где хранятся керченский самосад и гачки-самоловы на палтуса… Во все века и на всех кораблях — особенно на торговых, где груз изменяется всякий рейс, — перед каждым выходом в море штурмана пытались «уничтожить девиацию». Часами и сутками они колдовали у раскрытых нактоузов, передвигая с места на место всевозможные контр-магниты: продольные и поперечные, вертикальные, шаровые. И во все времена никому из них не удалось хоть однажды свести это «проклятое влияние» к нулю. Тогда навигаторы определяли «остаточную» девиацию, которую и заносили в таблицы, подобные тем, какую видел сейчас перед собой Топольков. Эта «остаточная», сложенная с магнитным склонением, помеченным на карте, — составляла поправку компаса.
Сергея поразила не сложная работа, проделанная Сидорчуком накануне. Обрадовало его другое. На современных кораблях уже давно не пользуются магнитными компасами: на смену им пришли иные — гироскопические. Магнитные же остались только как аварийные: так, на всякий случай. Встречались поэтому штурманы, особенно молодые, которые относились к ним пренебрежительно, выверяли за всю кампанию не чаще одного-двух раз, причем — не столько для пользы дела, сколько для штабных инспекторов. Вот почему свежая таблица девиации на «Зоревом», заполненная ровными, каллиграфическими цифрами лишь вчера, говорила, по мнению Тополькова, не только о профессиональной аккуратности Сидорчука, но и о высокой морской культуре старшего, лейтенанта. Ибо, как все вчерашние курсанты, для которых море пока еще было не нивой труда, а театром истории, славы и честолюбивых надежд, Сергей видел морскую культуру, прежде всего, в сохранении флотских обычаев и традиций.
Он с нескрываемым уважением взглянул на Сидорчука и уже смелее подошел к столу. Увидел на карте изрезанные берега, частые надписи: губа Кислая, губа Долгая, Сайда-губа, Оленья…
— Что, бухты здесь губами называются? — спросил у штурмана.
— Да, — кивнул Сидорчук. Потом, закончив какой-то расчет, добавил, распрямляясь:
— Такие уж здесь края веселые: губ много, а целовать нечего.
Это тоже была шутливость, присущая североморцам. Однако сейчас, как показалось Сергею, в шутке прозвучала грусть. Он удивленно, почти испуганно поднял глаза на штурмана. И, точно боясь разочароваться во всеобщей моряцкой влюбленности в северные края, робко, совсем по-мальчишечьи промолвил:
— Плохо здесь?
— Всяко бывает, — равнодушно ответил Сидорчук. — В плавании как в плавании, сам понимаешь… Для того, кто любит море, что еще надо! А вот у причала временами — тоска зеленая. Семейным еще туда-сюда, а нашему брату-лейтенанту — труба. Для веселья, как говаривал Маяковский, этот берег мало оборудован. Бывает, выйдешь полярной ночью на палубу, а вокруг — тишина. Такая тишина, что до костей пронизывает. Как на Луне. Или на потухших звездах… — Старший лейтенант закурил, поудобнее уселся в глубокое кресло. — Ну, поглядишь на снежные сопки, что белеют вокруг, вздохнешь на далекое зарево Мурманска — и возвращаешься в каюту. А в каюте, сам знаешь: каждая заклепка до того приелась, что и после смерти будет мерещиться. Каждая! А в каюте их — триста восемьдесят четыре.
— Сколько? — рассмеялся Топольков.
— Триста восемьдесят четыре, — улыбнулся и Сидорчук. — Это я во вторую зиму своего пребывания на «Зоревом» сосчитал. Поплаваешь годика полтора — проверишь… В общем, в такие вечера живешь, одними воспоминаниями и мечтами. Полгода — воспоминаниями о минувшем отпуске, полгода — мечтами о новом. Только книгами и спасаешься от тоски.
— Много здесь читают? — зачем-то поинтересовался Топольков. Может быть, лишь затем, чтобы переменить тему разговора. Откровенность штурмана была ему неприятна: она безжалостно нарушала его курсантские представления о блистательной флотской службе, что грезилась впереди бесконечным сиянием доблести и громкой славы в конце пути.
— Много, — подтвердил Сидорчук. — И на каждом корабле — свои любимые книги. У нас, на «Зоревом», зачитываются Тургеневым: «Первой любовью», «Асей», «Вешними водами». На «Зорком» увлекаются Бальзаком, на «Задорном» — Алексеем Толстым, на «Заветном» — Паустовским… И еще здесь любят поэзию. Моряки, сам знаешь, вообще неравнодушны к стихам. А здешние края, ко всему прочему, обостряют в человеке чувственность. Мы ведь живем здесь почти по соседству с Вселенной.
Слушая Сидорчука, Сергей все больше мрачнел. Конечно, он ни в чем не мог упрекнуть старшего лейтенанта: тот наверняка говорил правду. Но его оскорбляла даже сама мысль, что помимо воинского мужества, которое приходит к человеку в минуты боя и подвига, моряку-североморцу необходимо, оказывается, мужество и другое — повседневное и обыденное, незаметное, растянутое на долгие годы, на много безрадостных вечеров… По молодости он не знал, что самое трудное и потому самое высокое мужество, — это скромное мужество осознанного долга.
Видимо, Сидорчук заметил, как изменилось настроение Тополькова. Штурман порывисто поднялся из кресла, добродушно толкнул Сергея в плечо.
