Небо закрыто льдами (Документальная повесть) - Тихомиров Вениамин Васильевич (книги .TXT) 📗
В каюту вошел капитан-лейтенант Штурманов.
— Новичок у вас, Лев Михайлович?
— Так точно! — Я встал.
— Служить, значит, вместе? Будем знакомы. Заместитель командира по политчасти… Ну-ну, посмотрим, какой из вас матрос… Лев Михайлович, у меня к вам дело…
Я попросил разрешения уйти.
Сбегая по трапу, не рассчитал, сорвался с последних ступенек и набил себе синяк у левого виска. Обернулся, чертыхаясь, — передо мной наш боцман, мичман Михаил Луня.
— Э, да ты, братец, по трапам спускаться не умеешь! Тренироваться надо.
Пригляделся ко мне.
— Не узнаю что-то. Или память отказывает?
— Только что к вам назначен.
— Оно и видно. У нас так по трапам никто не спускается. Голову можно потерять. А без головы какой же ты матрос… Своему старшине доложи. Пусть он тебя по трапам погоняет…
Боцман переменил тон.
— А синяк-то здоровый? Может, к доктору надо? Свинцовую примочку приложить?
— Да нет, ничего… Заживет и так.
«Надо ж такому случиться! — думал я. — Разболтает по всей лодке. Смеяться будут».
Но боцман никому не сказал ни слова.
Своему непосредственному командиру мичману Крикуненко я доложил обо всем тут же. И о том, что посоветовал мне командир, и о замечании боцмана.
— К проверке приступим завтра же, — кивнул он. — Прямо с утра. Помогать будем — это само собой… — Крикуненко усмехнулся. — А пожелание боцмана можете выполнять самостоятельно… В свободное время, конечно.
Большие голубые глаза мичмана сощурились в добродушной усмешке. Красивые и дерзкие были у мичмана глаза — в них, как в зеркало, можно смотреться. Такие, говорят, девушкам нравятся.
Александра Крикуненко в базе знают, наверное, все. На флоте он служит давно. И все на подводных лодках. На нашей — с первого ее дня.
Мы одного с ним роста, только он в плечах шире. Ноги расставлены цепко, будто вросли в палубу.
Голову держит прямо. На собеседника смотрит в упор. На щеках румянец. Парень, говорят, веселый. Увидим, все еще впереди.
В кубрике полутемно, горит только дежурная лампочка. И делать мне нечего, и пойти не к кому — почти никого еще не знаю на новом месте. Те, с кем уже знаком, делами своими заняты — служба военная перекуров не знает, она, даже когда солдат спит, продолжается — и мешать на службе занятому человеку не положено.
Но сидеть без дела я тоже не умею, не учили меня этому дома, и потому я решил: раз не зовут никуда — возьму и тельняшку пока постираю. В субботу — увольнение в город, и к нему надо готовиться как положено. И вообще — стирка так стирка. Все равно за меня это делать некому, тут не дома, и нянек у матроса нет. Да и время пойдет быстрее.
Я перебирал содержимое рундука и не заметил, как в кубрике появился еще один человек — главстаршина Чикин. Я знал его немного в лицо, и знал от ребят, что он на нашей лодке комсоргом. Разговаривать с ним еще не приходилось.
Чикин долго и с любопытством приглядывался к тому, как копаюсь я в своем рундуке.
— Любовно барахлишко перебираешь, — сощурился он, наконец, и узкое жестковатое лицо его тронула добродушная усмешка. — До армии случайно не товароведом был?
— А что? — Я обернулся. — Нужда, что ли, в продавцах объявилась?
— Да нет… Подумал я, будто к нам нового каптера прислали.
— Помощников себе подбираете, товарищ главстаршина?
За «каптера» я обиделся.
Чикин рассмеялся. Как-то интересно это у него выходило — казалось, что весь он и даже жесткий, торчком, чубчик его тоже смеется.
— А тебя не задень — кусаешься… — сказал он как-то неопределенно — не то удивлялся, не то одобрял. — Ладно, шутки прочь, раз ты их не воспринимаешь. Давай по делу поговорим. Комсомолец?
— Да. А что?
— Вечером на бюро прошу.
— Зачем?
— У тебя что, с бюро когда-нибудь неприятности были — испугался? Да ни за чем, собственно. Придешь — на ребят наших посмотришь, себя покажешь…
— Казать пока нечего.
— Ну, расскажешь тогда, кто ты, что ты и как к нам попал — с охотой или так… Что делать будешь — сачковать, баловаться или по-настоящему работать.
— Вроде маленького допроса, значит.
— Просто у нас правило такое: пришел новый человек — покажись, кто ты такой. Надо же знать, кого к себе в экипаж берем. А то, может, и не подойдешь еще, кто знает! Ребята у нас в этом смысле жесткие…
— И общественной работой сразу нагрузите?
— А ты как думал! Вот потолкуем вечером по-дружески и найдем тебе работку. Раскачиваться особенно некогда, дело наше не терпит.
— Деловитый ты, главстаршина. — Я покачал головой, разглядывая Чикина.
Коренастый, подобранный весь, он стоял в нескольких шагах от меня и смотрел уже без тени улыбки. На обветренном скуластом лице его выделялись темные и цепкие, глубоко запавшие прищуренные глаза — казалось, он схватывает ими сразу все, что попадает в поле его зрения, сразу же отсеивая все то, что не стоит внимания, — потому только у него такой жесткий взгляд.
— Ты про это словечко забудь, парнишка, — посоветовал он, и на скулах его дрогнули желваки. — Не люблю я это словечко. Душок от него неприятный. Дело — вещь серьезная, и ты категории не путай. Не дрова на лодке возим. На нее вся база оглядывается, и на улицах ребята с других кораблей глазами нас сверлят: что они за герои такие, почему им, а не нам честь выпала… Ты в самом деле подумай, почему? А уж коли доверили нам — значит, работать надо на всю железку, как говорят.
— Чего ты заводишься, главстаршина, — примирительно сказал я. — Чего ты меня не на моих грехах поймать пробуешь? Я никогда против дела не был, если только его по-хорошему правили…
— Значит, в этом мы с тобой сойдемся. — Чикин улыбнулся, смягчился, глаза его потеплели. — Ну, а дальше как — время покажет… Ты мне только честно скажи — в учебном отряде ваньку валял или занимался?
— Занимался. Безо всяких.
— Я к тому, что если плохо что-нибудь знаешь — ребят подзову. Займутся с тобой, быстро подучат. Сам знаешь — в море ходить нам не раз, а там учиться некогда… По специальности трюмных я сам берусь. По электрике — Леня Шинкарев поможет. Сердечком нашей лодки заинтересуешься — к «атомному богу» нашему сходи. К капитан-лейтенанту Коломийченко. Или к Васе Дичко — он у нас по этому делу профессор, хоть всего-навсего старшина. Так что пока время есть — не стесняйся.
— Да не надо, — мне стало неловко. Я и в самом деле не валял дурака в отряде, и мне не хотелось, чтобы ребята принимали меня за салажонка, который ничего не умеет. — Если запутаюсь в чем — тогда, конечно, спрошу, само собой… Спасибо…
— А за деловитость я, знаешь, почему обиделся?
Чикин стоял теперь совсем рядом; я различал даже редкие синеватые крапины на его жестких щеках — как будто горящим порохом хлестнуло его когда-то по щекам. Только то не порох, а уголь навсегда въелся под кожу, оставил вечные метины. Чикин до службы на шахте работал, говорили ребята.
— Есть еще чудаки, считают: комсорг всегда человек деловитый, потому что для послужного списка старается — а иначе, мол, зачем ему? А мне, если так, — плевать на послужной список. Я, знаешь, за что это дело люблю? За то, что всегда с ребятами рядом. Интересно мне с ними. Сам по себе не проживешь, это как дважды два. Когда живые люди рядом, жить веселей, и ничего не страшно. Оступишься — поддержат, сам кому добрым словом или плечом подсобишь — тоже, значит, не зря день прожил, и тебя при случае выручат, люди добро помнят… Вот почему. А ты — «деловитый»!
— Прости, старшина. Я не то сказал, не подумал…
«Когда ребята рядом — ничего не страшно…» Он прав, главстаршина. Я по себе знаю — здорово, когда есть кому верить, к кому за помощью прийти. Если мне помощь будет нужна, Чикин первый поможет — так мне о нем сразу думать хочется. Глаза у него не врут.
Хорошо, радостнее как-то стало, и кубрик уже не казался мне незнакомым.
Где-то пробили склянки. День кончался. Дневной шум стихал, и в густеющей тишине тонкий голос колокола был отчетлив и чист.
