Операция «С Новым годом» - Герман Юрий Павлович (читать книги полные .TXT) 📗
Зябко и дико было сидеть ему среди этих людей, как бы и не замечающих его присутствия, хоть за спиной его и похаживал партизан с рукою в кармане, шагни — убьет. И курить хотелось, и выпить водки, а потом внезапно едва не завыл он, осененный мыслью, что вскоре будет расстрелян и нет ему никакого выхода, никакого спасения. Но тут же заторопился, мысли побежали вскачь — надо говорить поболее, объяснять, надо показать им свою замечательную осведомленность, свою полезность их разведывательным органам, не расспросов и допросов ждать нужно, а самому первому себя перед ними возвеличить и выставить в выгоднейшем для него свете.
— Господин начальник, — слегка приподнявшись со своего стула, не позвал, но пролепетал Гурьянов, — господин начальник, кто тут, господа, начальник?
Локотков выдвинулся вперед, молча окинул взором пепельное лицо Лашкова.
— Господин, — повторил Гурьянов и еще чуть-чуть привстал, — вот у них, — он показал кивком головы на бывшего майора СС, — вот у них в кармане имеются чрезвычайной важности документы.
— И что? — последовал ответ.
— К вашему сведению, господин начальник, именно к вашему, я обязан все доложить конфиденциально и безотлагательно…
— Отложим, — поворачиваясь к Лашкову спиной, ответил Локотков.
И пошел искать Сашу, которого кормила Инга. У него, по его словам, «со страшной силой аппетит прорезался», от волнения последних суток ничего в Вафеншуле не мог есть, а тут хоть караул кричи — не оторваться от харчей.
Инга держала перед ним посудину, а он ел из нее картофелины в крепком, густом мясном соусе, крошил зубами хлеб, хрупал холодным соленым огурцом. И простоквашу хлебал, и французское шампанское из горлышка допил — все в молчании, потому что вокруг тесно сгрудились партизаны, только теперь распознавшие, кто действительно герой этой необыкновенной истории. Спрашивать стеснялись, а лишь перешептывались друг с другом, вспоминая лазаревский концерт и песни его, вспоминая, как рванул он в бою гранатой не менее полдюжины фрицев, а потом «прибарахлился» сразу двумя автоматами. Иногда лишь до Лазарева и Инги доносились слова:
— Это надо же!..
— Так он и в плену не был. Он туда заслан был нарочно.
— Не наваливайся, Гришан!
— На Героя потянет, точно…
— Жрать силен! Как вернулся, так и приступил.
— Там небось отравить могли.
— А что? И свободно…
— Отвяжись ты, Гришан!
— А ну, давайте отсюдова, хлопцы, — сказал ребятам Локотков. — Он не выставка, он человек, и уставший еще. Давайте к выезду готовиться, не в музей пришли…
Ребята, ворча, разошлись. Локотков присел перед дорогой с Лазаревым и тихой Ингой.
— Ты чего все дрожишь, товарищ Шанина? — спросил он негромко.
— Простыла, наверное, — за Ингу ответил Саша. — И полушубок я на нее надел, никак не отогреется.
— А ты — отогрелся?
— Я — нормально. Последние часы там, в Вафеншуле, немножко нервная система отказала, — сказал Лазарев, — напряжение было сильное.
— С чего?
— Думал, не поверите и не пришлете людей. Срок положил — до смены караулов. Ежели не пришлете, застрелюсь, к свиньям собачьим. Без доверия жить человек не может…
— Это смотря какой, — взглянув на Гурьянова, невесело ответил Иван Егорович.
— Вы вашу тройку особо должны выделить, — с полным ртом продолжал Лазарев. — Это ребята-гвозди, замечательные ребята, выдающиеся. У них нервов вовсе нет. Честное слово даю. Были такие минуты, я думал, верно, гестаповцы. Сильно давали типов, особенно этот, с моноклем. Хоть бы что ему, занимается своим стеклышком и никакого страха не показывает.
— Это у него такая система, — не без почтительности произнес Локотков, — на букву С, забыл я фамилию. Создавать образ, понятно?
В шестом часу локотковская группа, попетляв по лесу, легла на курс — заиндевевшие кони помчались к деревне Столыпино Славковского района, в штаб бригады. Всю дорогу Лазарев укрывал и укутывал Ингу. В районе Пикалихи перевалили железную дорогу и, отстрелявшись на ходу от немецких патрулей, исчезли в чащобе.
В штабе Локоткова встретил Петушков. Доставил чекистам подарки к празднику, консервы «Треска в масле». Крепко пожал руку Ивану Егоровичу и сказал, что поздравляет его от имени командования за проведение блестящей операции и сам займется составлением соответствующих подвигу наградных листов.
— Лазарева вашего также отметим, — произнес он значительным голосом. — Думаю, вернем ему и звание.
— Только еще думаете? — прохладным голосом ответил Локотков. — Пока что я сам его лейтенантом называю, не иначе. А что касается отметить, то кого же и отмечать, как не товарища Лазарева Александра Ивановича. Это надо только представить, что он пережил за прошедшие месяцы. Ведь каждую минуту мог Лазарев напороться на человека, который его знал по службе в РОА. И тогда что? Что тогда, друзья-товарищи?
— Все мы на войне рискуем, — ласково ответил подполковник. — Каждому его военная судьба.
Иван Егорович промолчал.
— Я ничего против вашего Лазарева не имею, — дружески беря Ивана Егоровича за запястье, произнес подполковник, — но согласитесь сами, человек беспартийный, а так героически себя вел. Невольно закрадывается мысль, которая требует ответа: почему?
— Почему? — внезапно вспыхнув, ответил Иван Егорович. — Почему? Да разве вы можете понять почему? Вы на меня не обижайтесь, что я смею это вам при вашем звании высказать, но разве такая совесть у вас, как у товарища Лазарева?
— А какая у меня совесть? — совсем тихо осведомился Петушков. — Какая? Вы уж раз начали, то договаривайте.
— Договорю, — с горечью сказал Иван Егорович.
— Ну?
— Угодливая у вас совесть, вот какая.
Петушков молчал, да и Ивану Егоровичу нечего было больше сказать. Погодя Петушков причесался почему-то, попил чаю, покурил и спросил жестко:
— Правда ли, что меня бабкиным внуком называют?
— Слышал не раз, — не желая ничего терпеть больше от петушковых любых рангов и мастей, ответил Иван Егорович. — Утверждают некоторые, что добрая бабка вам ворожит.
— Кто же это утверждает?
— Люди, — совсем уже зло произнес Локотков, — военнослужащий народ.
— А сам, дескать, я ничего и не значу?
— Вы бы, может, и могли, да что…
Иван Егорович махнул рукой и, чувствуя себя совсем разбитым, пошел спать. А бабкин внук, по рассказу свидетелей, покуда Локотков отдыхал, пошел с Златоустовым сопровождать подрывников Ерофеева. Возле Пикалихи разведчики Ерофеева напоролись на немцев с собаками, Петушков попал в самую гущу неожиданного и неудобного для партизан боя, отбивался с яростью, даже тогда, когда кончились патроны, и был застрелен в лицо немецким ефрейтором, который тоже тут же кончился. Тело подполковника принесли в штабную избу, и долго сидел над ним, над изуродованным смертью красавчиком, Иван Егорович, долго и жестко корил себя за «бабкиного внука». Лицо Петушкова было закрыто вафельным полотенцем, виднелась лишь плоеная прическа, да руки видел Локотков — красивые, с отделанными ногтями, совсем теперь белые.
Погодя пришел мрачный комбриг, сказал глуховатым басом:
— О мертвых либо ничего не говорят, либо говорят правду. Я — правду скажу: как жил для себя, так и погиб для себя лично. Все наперекосяк. А мог и выжить нормально, с пользой и по-честному.
— Помер он по-честному, — ответил угрюмо Локотков. — Чего честнее?
— Нет, Иван Егорович, не так. Доказывая, помер. Он и в прошлый раз доказывал.
Помолчал и добавил:
— Прослышал от кого-то про «бабкиного внука», вот и доказывал.
— Со мной беседа была, — отозвался Локотков. — Ну, да что теперь толковать? Теперь поздно.
На морозной улице Локотков встретил доктора Знаменского. Тот рассказал, что у Инги Шаниной тяжелейшее воспаление легких, и ее нужно бы отправить без промедления на Большую землю.
— А Лазарев где? — спросил Иван Егорович.
— У нее. Не отходит.
— Ты за ним пригляди, доктор, — попросил Локотков. — Дерганый он нынче, нахлебался немцев до отказу. А Ингу, конечно, отправим, может, и сегодня в ночь самолет прибудет.
