Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович (читать книги без .TXT, .FB2) 📗

Крохин представлялся и механиком по пишущим машинкам, и часовщиком, но нигде вроде не работал — имел вторую группу военной инвалидности. Смуглый, чернявый, похожий на цыгана, с курчавыми волосами и лицом в оспинах. На фронте, как говорил он, служил в разведке и, видно, не брехал, потому что наград имел много. Крохин радостно заулыбался, увидев Коншина, и сразу спросил:

— Выпить хочешь по поводу праздничка?

— Не хочу, Колюня, а вот сотню попрошу до двадцать пятого. Если ты при деньгах, конечно.

— А когда я без них бываю? — самодовольно ухмыльнулся Крохин, обнажив крупные желтые зубы. — Для тебя — битте-дритте.

У Коншина отлегло от сердца — неделю теперь он протянет, главное, с куревом будет.

— Держи, — широким жестом протянул Крохин деньги. — А то зайдем куда? Видишь, гуляют все. Завтра на новые деньги начнем жить. Я и цены уже знаю, какие будут. Папиросы в два раза выше довоенного, пивко семь рубликов, а водочка дороговата будет. Зайдем?

— Куда зайдешь, очереди везде.

— Ежели я предлагаю, ежели сказал… — бросил Крохин многозначительно.

Он вообще любил напускать туману и окружал свои действия таинственностью, но и верно, почти всегда был при деньжатах. Много у него не водилось, но на выпивку и закусь — завсегда пожалуйста. В магазины и питейные заведения любил он проникать с черного хода, со встреченными знакомыми при других говорил всегда шепотком, многозначительно отводя их в сторонку.

— Не пойду, Коля… Работать завтра надо, — отказался от приглашения Коншин.

— Как хочешь. Мое дело предложить товарищу… Слушай, а на кой черт тебе машинка понадобилась?

— Так… Захотелось записки, стихи отпечатать.

— И кому это нужно?

— Никому, — пожал плечами Коншин, не сказав Крохину про то радостное изумление, когда увидел он строки своих стихов напечатанными на старой «Эрике».

— Перепечатал?

— Да.

— Ну и не нужна больше машинка? Давай загоним завтра, клиент есть, хорошую цену даст.

— Да нет, вдруг пригодится еще, — Коншину почему-то не хотелось расставаться с машинкой.

— Как хочешь. А записки про войну у тебя?

— Есть и про войну.

— Ох, мог бы я тебе порассказать кое-что, Алеха, — вздохнул Крохин.

— Да у меня самого голова этой войной — доверху, — отмахнулся Коншин.

— А вообще-то чего про нее писать? Кто был, тот не забудет, а кто не был — не поверит. А потому правду о ней никогда не напишут, — с уверенностью закончил он.

— Почему?

— А зачем? Кому это нужно?

Они повернули обратно, к Охотному, и около улицы Горького распрощались. Крохин шепнул таинственно, что нужно ему в одно местечко, по делам… Коншин решил дойди до Садовой, а там сесть на троллейбус. С сотней в кармане чувствовал он себя спокойней и уже без особого раздражения прошел мимо очереди в «Коктейль-холл» и мимо такого же хвоста в «Арагви». Здесь он приостановился закурить — дал ему несколько папиросок Колюня — и, когда прикуривал, подошла к нему какая-то курносая девчушка.

— Товарищ, вы не проведете меня в ресторан, а то меня одну могут не пустить? — спросила она, моргая светло-голубыми, наивными глазами. — У меня очередь вот-вот подойдет, — быстро добавила, заметив недоумение на лице Коншина.

— У меня, милая, денег нет на ресторан, — ответил он, делая шаг.

— Погодите, — заступила она ему дорогу. — У меня есть деньги!

— Так это у тебя, — он захотел ее обойти, но она схватила его за рукав бушлата:

— Понимаете, я… я гуляю сегодня, ну и… приглашаю вас. Понимаете? А деньги у меня есть. Не верите? — она раскрыла сумочку, где лежала солидная пачка.

— Я не привык, чтоб меня угощали незнакомые девицы, — хмуро ответил он.

— А мы познакомимся! — живо воскликнула она. — А потом вы отдадите мне.

Коншин усмехнулся. Его начала забавлять эта девчонка.

— Ладно, пойдем, только отдать я тебе смогу лишь двадцать пятого.

— Пойдете? Вот здорово. А деньги — неважно, когда будут, тогда… — она взяла его под руку и потащила к очереди.

До заветной двери народу было немного, но пришлось подождать. Девушка вытащила папироску и потянулась к Коншину прикурить.

— Ты куришь? — неодобрительно покачал он головой.

— Я сегодня только… Я же сказала — гуляю.

— И в честь чего гуляешь?

— А так. Деньги же пропадут, так хоть посидеть, потанцевать… К тому же день рождения у меня сегодня, — добавила со смешком.

— Придумала? — не поверил он.

— Ей-богу, правда!

Бородатый важный швейцар открыл дверь и пропустил их. Раздевшись и спустившись в зал, они с трудом нашли столик. Играла музыка, пахло пряными кавказскими закусками, жареным мясом. У Коншина заныло в желудке и рот наполнился слюной. Усевшись, девица с важным видом взяла меню, просмотрела, но ничего, видимо, не поняв, передала Коншину.

— Заказывайте, что хотите. И не стесняйтесь, — бросила с небрежностью, скрывая ею растерянность и смущение, и понял Коншин, в ресторане она впервые. — Какое вино самое хорошее?

— А черт его знает, я не специалист.

Коншин стал заказывать, что подешевле, невольно поеживаясь, представляя, сколько это будет стоить, и она, заметив его неуверенность, раскрыла свою сумочку и незаметно передала ему деньги. Ощутив в руках нетонкую пачку, он успокоился.

— За что чокнемся? — спросил Коншин, поднимая рюмку.

— За то… за то, что я гуляю, — рассмеялась она.

— А откуда у тебя денежки?

— А вот это спрашивать неудобно. Я вас угощаю, а вы…

— Верно… Надеюсь, не краденые?

— Не-е, — беззаботно ответила она. — Мне брат подарил, давно еще, на день Победы… Меня Женей звать.

— Хорошо, Женя. Ты мне телефон оставь, отдам я тебе свою долю.

— Вы свой оставьте, сама позвоню.

— Валяй, записывай.

Она достала из сумочки совершенно новенький блокнот и с важностью записала его телефон.

— А теперь давайте гулять, — со смешной серьезностью заявила она.

И они начали «гулять»… Коншин навалился на еду, а Женька больше глазела по сторонам, рассматривала публику, задерживаясь взглядом на женщинах — как одеты. Сама-то она была в простенькой кофточке и короткой юбочке… Принесенный официантом счет на восемьсот двадцать рубликов смутил Коншина, но денег хватило и даже кое-что осталось. Женька спокойненько глядела, как он расплачивается, и ни капли сожаления не было на ее курносой мордашке.

— Куда тебя везти? — спросил он, когда сели они в старенькую «эмку».

— Не знаю… Некуда мне ехать, то есть поздно уже, заругают…

— Кто? Родители?

— Не-е, сестрица у меня строгая… А к вам можно поехать? — ляпнула вдруг без особого смущения.

— Ну, Женька… — протянул удивленно Коншин. — И не боишься?

— А чего бояться? Вы — хороший…

— Хороший я или нехороший, должна же понимать. Ты глупенькая, что ли, совсем?

— Я не глупенькая… Ну, поехали?

— Смотри, дурочка. — Он сказал шоферу свой адрес, подумав, может, девчонке действительно ночевать негде, но решил не трогать ее, не связываться с этой глупышкой.

К дому они подъехали со двора, чтоб пройти через черный ход. С парадного дверь их квартиры запиралась на все замки, а с черного оставалась лишь на одном английском. Когда шли через темный, мрачноватый двор-колодец, а потом стали подниматься по такой же темной, без единой горящей лампочки лестнице, Женька прижалась к нему и восхищенно прошептала:

— Интересно как… Будто в романе.

Коншин усмехнулся… Не сразу попав ключом в замочную скважину, он долго возился с замком, моля бога, чтоб дверь не оказалась запертой еще на один замок. Тогда придется стучать, будить соседей, выслушивать раздраженное бормотанье, а наутро еще и нытье Марьи Ивановны, матери восемнадцатилетней дочки на выданье, особы весьма любознательной что касалось жизни соседей, которая непременно усечет, что Коншин вернулся поздно и не один.

…Вообще их квартира, как, впрочем, и многие коммунальные квартиры, представляла собой явление любопытное. Было в ней четыре комнаты и одна маленькая при кухне, для прислуги. Когда в двадцать втором году Коншины въехали сюда, самую большую занимала Марья Ивановна с мужем, рабочим-трамвайщиком, коммунистом с еще дореволюционным стажем. В другой комнате, поменьше, жила бездетная пара, он — продавец на Сухаревском рынке, то ли в частной лавочке, то ли в государственной (этого никто не знал), она — прямо с обложки модного тогда романа «Наталья Тарпова», в кожаной куртке и красной косынке, рабочая-выдвиженка, подвизавшаяся на ниве общественного питания в нарпите. В третьей комнате обитал самый настоящий нэпман Ляпушкин, полный, краснолицый мужчина, почти всегда под хмельком («угар нэпа»), предчувствующий, видимо, печальный конец своей деятельности, с женой — худенькой блондинкой из дворян и с сыном, одногодком Коншина. Ну и в четвертой, бывшей спальне, жили Коншины. Нэповскую жизнь Коншин помнил плохо. Остались в памяти шумный Охотный ряд с обилием всяческой жратвы и бывший «Мюр-Мерилиз», где были куплены ему за семь рублей какие-то необыкновенные ботинки ярко-желтого цвета. В году двадцать девятом исчез Ляпушкин, а его жена переехала к матери, но вряд ли по своему желанию — комнату, наверно, просто у нее отобрали, и вселился в нее уркаган Сучков с беременной женой. Побушевал он на кухне, грозясь перерезать всех «буржуев», но не успела супружница разродиться, как посадили его за квартирную кражу, и попал он, как говорили, в знаменитые в ту пору Соловки. Больше его не видали. Сухаревский рынок перенесли к тому времени с площади на пустырь за кинотеатром «Форум», и продавец Барляев торговал уже в государственном магазинчике, поскольку частные лавочки ликвидировали. Жена его перестала походить на Наталью Тарпову, она заведовала столовой нарпита и щеголяла не в кожаной куртке, а в меховом манто. Забыта была и красная косынка. Она стала краситься, завивать волосы и вскоре сменила затрапезного Барляева на какого-то начальника из того же нарпита.