Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич (читать книги TXT) 📗
ГЛАВА XVII
Чувела лежит на носилках у кузни под навесом. Косые струи дождя, сбитые ветром, попадают на ее лицо, стекают по желтому лбу и впалым щекам. Волосы слиплись и похожи на водоросли. Она накрыта плащ-палаткой наполовину. Лежит спокойная, безучастная к дождю, шторму, грохоту пушек.
Мы не успели ее похоронить. Начали копать могилу — жуткий обстрел. Отнесли пока сюда. Обстрел продолжается. Немцы, зная о переброске нашей армии, грозятся скинуть нас в море.
— Нужно убрать ее из-под дождя, — плача, говорит Копылова.
— Теперь ей все равно, — мрачно замечает Савелий. Но поднимается, перебегает к кузне и передвигает носилки.
— Вот как судьба играет человеком, — вздыхает Плотников. — Поехала бы на тот берег, осталась бы жива, а здесь сама пошла навстречу смерти.
— Смерть всегда дорогу сыщет — от своих трех аршин не спрячешься, — говорит Дронов.
Не верится! Вчера ночью Чувела сидела в перевязочной за регистрационным столом. Оформляла боевой листок «Гвардеец». Забравшись с коленками на табуретку, старательно выводила тупоносым плакатным пером заголовки. Курчавая голова заслоняла бо́льшую часть листка, но можно было прочесть: «Ответ летчикам-штурмовикам». Заметка была написана высоким стилем. Нам нравилось.
«…Ваше письмо, брошенное летчиком Опаловым, п/п 45061, прочитали с большим воодушевлением… Клянемся перед Родиной, что завоеванную часть земли Крыма не отдадим… И недалек тот час, когда над всем Крымом будет реять Красное знамя».
…Убило ее сегодня в десять утра в нашем блиндаже. Чувела забежала к нам, разыскивая Кольку. Дронов спал. Мы с Давиденковым болтали. Она села у входа в блиндаж. Еще посмеялась над нашими замусоленными подворотничками. Сказала: «Рая скоро преподнесет вам шелковые». В это время во дворе стали грохотать мины. Завыли шестиствольные минометы. Хотела уйти, но мы не пустили. Согласилась переждать. Вдруг недалеко от нашего сарая взметнулась земля. Взрыв. Чувела как-то странно опустила голову на плечо и повалилась на бок. Осколок через двери сарая залетел в блиндаж и, ударившись о рельс, который укреплял потолок, срикошетил ей в голову.
Мы сидели рядом, нас даже не поцарапало. Это был единственный осколок.
Она была еще жива, когда принесли в операционную. На виске свернулась кровь и кусочек сероватого мозга. Начали промывать рану, слабо застонала. В сознание так и не пришла.
…Ночью прорвалось несколько наших катеров — привезли боеприпасы и забрали дивизионных на тот берег.
В район школы причалил тендер. Шура с Нелей с большим трудом успели погрузить раненых. При выходе из бухты тендер заметила немецкая баржа. Влепила три снаряда. В трюм хлынула вода. Шура, сопровождавшая раненых, подбежала к пробоине и прикрыла ее спиной. Вода стала хлестать в другом месте, и тендер повернул назад к берегу. Об этом мы узнали утром от Ваньки-сапера.
— Шурка ревет, руки прямо кусает. Столько мороки, пока посадили раненых, и без толку…
Ваньку, оказывается, ранило ночью возле школы, и он остался у Шуры.
— У… йодом мазаный, опять туда попало, — ругается Ванька, спуская кальсоны, залитые кровью. — Не везет…
У него касательное ранение ягодицы, рядом старый, глубокий, втянутый шрам.
— А чего же ты зад противнику подставляешь, вояка, — подначивает Савелий.
— Это не пулей, чудак… Это же снарядом, — отмахивается Ванька.
Укладываем на стол.
— Только уколов не надо, — предупреждает Ванька.
— Ерунда, — говорю я, очищая рану.
— Ерунда? Самое паршивое ранение, — кряхтит Ванька. — Меня уже раз полоснуло в это место возле Крымской. Привезли в Краснодар… Девки кругом, а мне восемнадцать! Тяжелораненых выгружают, а я стою на месте. Совестно сказать, куда ранен. Попробовал на костылях двинуться — в глазах потемнело. Тогда я матом: «Почему не берете?»
— Ты мастер ругаться, — говорит Ксеня.
— Положили на носилки и сразу в операционную. Кромсали-резали. Легче вроде стало. Потянуло по-большому, а как это сделать — ни сесть, ни подложить судно́. Спасибо старушке няне. Она говорит: «Ты, сынок, не стесняйся. У меня тоже такой, как ты, где-нибудь скитается, делай, что надо».
Сижу в блиндаже у Раи. Она тихо плачет. Перебирает письма, вещи Чувелы.
— Она мне как мама была, хотя старше всего на пять лет. Я ведь ее знала раньше… В медсанбате в Бугазе мы встретились вторично. В первый раз в Сочи. Меня в плечо ранило, привезли в госпиталь, лежу в пропускнике, жар, все как в тумане… Стону, зову: «Мама… Мама…» И слышу, как сквозь сои: «Что у тебя болит, девочка?» Она и за хирургом побежала и всю ночь дежурила возле меня… Я думала, она медсестра, а оказалось, комиссар. Ее в госпитале так и называли: комиссар Наташа!
Писем у Чувелы много, несколько фотографий. На одной любительской карточке стоит она у моря в весеннем светлом платье, в туфельках на высоких каблуках. Стройная, счастливо улыбается. Почти все письма написаны одним почерком.
— Это от одного полковника. Он по ней с ума сходит! В политотделе армии работает, — говорит Рая. — Наташа думала: он настаивает, чтоб ее отозвали на тот берег. Уже из-за одного этого она бы никогда не поехала…
Мигает, потрескивая, коптилка в нише над лежаком. Рая шуршит бумагой. Трет кулачками глаза. Я думаю о смерти. До сих пор я отгонял эту мысль. Утешал себя: «Смерть — тот же сон. Пока ты живешь — нет смерти, придет смерть — ты уже не будешь ощущать жизни». Но сейчас думаю о другом. Ведь я только начинаю жить. Ничего не успел сделать хорошего людям. Хочу еще увидеть свою маму, вернуться в родной городок, пропахший шлаком и акациями. Хочу стать хорошим врачом… От таких мыслей начинает щекотать в горле. Чувствую, что могу всхлипнуть. Встряхиваю головой. Нельзя распускать себя:
— Ничего, ничего, Рая, мы за все, за все отплатим…
ГЛАВА XVIII
Только заснул — разбудили. Вызывает командир полка. Раз вызывают ночью, — значит, срочно нужна помощь. Беру санитарную сумку, кладу бинты, жгут и стерилизатор с инструментами. Полусонный поднимаюсь по траншее. В пути несколько раз часовые останавливают окриком: «Кто идет?» Это встряхивает. Усмехаюсь, вспоминая, как недавно повар Басс-Тихий вот так же шел по траншее и часовой крикнул: «Кто идет?» Сашка вместо пароля сказал: «Басс-Тихий». «Басс, ложись, Тихий, ко мне», — приказал часовой. Вот положеньице!
В капонире командира полка душно, накурено. Нефедов, сутулясь, сидит у телефона. Взъерошенный. Лицо потное. Воротник гимнастерки расстегнут. Кажется, у него температура. Может, поэтому и вызвал?
— Слышишь, слышишь, «Второй» вырвался вперед, — кричит он в телефонную трубку. — Следи за фрицем. Да, да, ранен…
Закончив один разговор, начинает новый.
— Как ты там? Добро́! Не храбрись. Посылаю врача, — кладет трубку и поворачивается ко мне.
Вот что, доктор, ранен комбат Железнов. Уйти с участка ему сейчас нельзя: разведка боем, он занял несколько блиндажей новых. Доберешься туда и окажешь помощь на месте.
Рядом с телефоном дымится алюминиевая кружка с кипятком.
— Чаю выпьешь? — предлагает Батя. — Время есть, связной должен подойти.
Наливает мне кипятку. Пьем. Батя, отхлебывая, поеживается.
— Черт его знает, то в жар бросает, то морозно… Коленки выкручивает…
— Может, из медикаментов что-нибудь?
— Э, пройдет, — машет рукой. — Болеть не положено. Переборем! Это все старые штучки, с детства…
Нефедов проводит рукой по ежику волос:
— Откуда родом, а?
— Из Донбасса.
— А я из Вытегры. Леса, болота… Жили бедно. Пастухом был. Сапог не видел. Ну-ка босиком в осень?! Вот и застудил ноги…
Стрекочет зуммер телефона. Батя берет трубку. Хмурится. Губы передергиваются.
— Почему до сих пор молчали?! Шляпы!.. Доноси через каждые десять минут.
Я выхожу из капонира. Ничего не видно. Когда шел сюда, на небе среди туч проглядывал краешек луны, теперь наглухо заволочено. С моря — ветер. Сажусь, чтоб не так дуло. Прогулка, конечно, будет невеселая. Второй батальон самый дальний. Туда нет траншей. Связные больше двух-трех дней не держатся. Днем снайперы охотятся, а к ночи — жуткий обстрел. Мишку Рыжего там убило. Взлетает ракета, освещая дальние сопки. Привстаю — вон туда, за третью сопку нужно будет пробираться. «А, ничего, обойдется», — успокаиваю себя и дотрагиваюсь пальцами до кармашка гимнастерки. Там лежит письмо от мамы с Урала. Вчера с самолета сбросили вместе с газетами. Я знаю мамино письмо наизусть. Сколько раз перечитывал. Почерк у мамы мелкий, и буквы она пропускает.
