Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
— Не рассчитал, — опрометчиво улыбнулся Дмитрий Александрович. — И на что рассчитывал? На немцев или на союзников? Уж лучше большевики, чем иностранцы… — Он тут же пожалел о сказанном. «Продамет» — ведь это иностранный капитал. Мирное внедрение…
— Это, конечно, неумно, — возразила Вера Васильевна, — но и смеяться над этим нечего. Может быть, он только отчетливее нас представляет себе весь ужас нашего положения. Он протестует, как умеет. Это все-таки лучше, чем продавать свои руки и душу врагам родины.
— Ну, если уж такая ненависть, — возразила Валерия, — так возьми винтовку или брось бомбу, а то что же… носить истлевшие рубашки…
— Неверно, — сказала сестра. — Он все-таки напоминает другим…
«Фу, какая дичь, — думал Сверчков. — Взбесившийся дервиш. Факел веры».
Но теперь он держал язык за зубами.
— Вот какие мы, — подмигнув в сторону сестры, продекламировала Валерия. — От мужчин мы ждем мужских поступков.
Она постукивала каблучком под столом и гордо глядела на Сверчкова.
Но Сверчков продолжал молчать. Молчала и Вера Васильевна. Сверчков досадовал. Ведь о деле еще не было сказано ни слова.
После чаю Вера Васильевна сказала, что с комиссаром согласовать вопрос не удалось и о делах говорить сейчас несколько преждевременно, что она очень рада была повидать Дмитрия Александровича и напишет ему, как только будет что-нибудь твердое. Сверчкову очень хотелось спросить, насколько это реально, узнать, почему это именно она устраивает на должности в «Продамете», но, приняв тон светского кавалера, он уже не хотел возвращаться к просьбам и распрощался, как будто пришел сюда как человек, у которого оказался свободный вечер и он решил провести его у знакомых.
Когда дверь за Сверчковым закрылась, Вера Васильевна решительно покачала головой.
— Нет, нет, — сказала она сестре. — Это не то, что нужно. За такого нас не поблагодарят. Надо быть очень осторожными в выборе. Этот кончит у большевиков.
— Сомневаюсь, — ответила Валерия. — Там тоже не ищут слюнтяев… Кстати, Леонид Иванович Живаго хотел тебя видеть. У него новости… из Парижа от Гучкова.
Сверчков шел по Гороховой. Сейчас он был сыт и склонен к скептицизму.
Эти фрондирующие против большевиков дамы, конечно, смешны, и небреющийся приват-доцент — подходящий для них факел веры. Но вот завтра, завтра! Завтра Маша уже не приготовит ему и Ульриху картофель в мундире. Ни крошки хлеба. Нет. Надеяться на крестовых дам нельзя. «К тому же я, кажется, не понравился, — промелькнуло между другими мыслями. — И зачем это я брякнул об иностранцах и большевиках?.. После этого весь тон сразу изменился. А жаль. Вера Васильевна была бы так уютна как друг, а может быть… — Но к черту любовниц, — нужна работа. Хоть грузчика. А что грузить? Где теперь грузят?»
Домой идти не хотелось, и Сверчков решил зайти к Демьяновым.
Хотелось застать Маргариту. Когда человек не голоден, требуется что-нибудь острое. Маргарита, видимо, сильно с перцем. Он встречал ее дважды: на дежурстве и на лестнице. Она еще девчонка, но все кажется, будто в один прекрасный момент вот так, сдуру, возьмет и скажет жарким шепотом что-нибудь совсем неожиданное.
Но дома оказался только Петр. Он обрадовался Сверчкову шумно и неестественно. Казалось, он был чем-то возбужден. Неужели его приходом? Откуда, собственно, такая приязнь?
— А я один, — сообщил он вместо привета.
— Редкий случай?
— Иногда бывает невредно…
Петру восемнадцать лет. Мальчишка выдает себя за мужчину. Он взял Дмитрия Александровича за рукав и повел по квартире. В коридорах и комнатах он аккуратно гасил за собой электричество. Оглядывался в пустой квартире, как будто шел густым лесом или переулками.
Петр распахнул дверь в ванную. Блеснули белые кафели, никель бидэ и кранов. Петр вошел, не зажигая света, и стал отодвигать какие-то доски, может быть от раздвижного стола… За досками обнаружилась узенькая дверь.
«Фотографией занимается, что ли?» — размышлял Сверчков.
— У вас такой нет? Правда, здорово? — восхищенно спросил Петр. — Это только у нас и у Ветровых. Нипочем не догадаться. А я еще эту дверь под кафели разрисую. Масляной краской. Пинкертону не открыть.
В оштукатуренной кладовушке с полками по стене и с запыленным окошечком в соседний брандмауэр, пылала многосвечовая лампа.
— Ничего работенка! — воскликнул, перешагнув порог, Сверчков. Три стены, свободные от полок, были увешаны открытками смелого содержания вперемежку с автотипиями нагих женщин. Оформление кладовушки, по-видимому, принадлежало самому Петру и свидетельствовало о деятельном и целенаправленном воображении автора.
— А… Этим я больше не занимаюсь, — вскользь заметил Петр, — некогда снять… Потом я еще изобретал аэроплан. А сейчас вот…
В углу на винном ящике плоский аппарат с ручным прессом.
— Это гектограф — сто штук в час.
Сверчков взял клейкий листок в фиолетовых потеках.
«С нами бог и Россия», — прочел он сверху.
«К солдатам русской армии».
«Братья! Враг угрожает вычеркнуть нашу родину из списков…»
— Какой дурак это писал?
— Почему дурак? — спросил Петр, сидя перед Сверчковым на корточках.
— Какой же солдат поймет такое: «вычеркнуть нашу родину из списков»? Густо плевал он на ваши списки… и все такое…
Петр смутился.
— Неужели не поймут?
— Если и все в таком роде — растопите этой литературой ванну, — посоветовал Сверчков. — И для кого это вы готовите?
— Кто поедет на фронт — раздаст.
— Вы сами это выдумали? Или это по заказу?
— Ну, есть люди… — сказал, вставая, Петр. — А вы бы написали, Дмитрий Александрович, а я ночью отпечатаю. Завтра утром отправка… На Молодечно.
«Врет он или действительно агитация?» — размышлял Сверчков.
— Это, знаете, не шутка, — говорил Петр. — За такое — на Гороховую. По городу каждую ночь обыски. Верно, напишите, хоть немного, но погорячей. И чтоб солдатам было понятно. Идем к маме, там есть чернила.
Сверчков писал недолго. В этот момент он ненавидел «всю эту кашу и ее сотворителей». Он был зол, потому что у него на завтра нечего было есть, потому что не застал Маргариту, потому что все происходящее было выше понимания. Когда человек зол, ему пишется легко. Через десять минут прокламашка была готова, и он прочел ее Петру. Петр хлопал в ладоши и прыгал, как клоун.
Сверчков сидел на табурете в душной от стосвечовой лампочки кладовушке и смотрел, как свиваются в трубочку отдираемые ногтем от желатинной массы липкие листки.
Он силился вообразить себе солдата, который, прочтя эту бумажку, подумает и скажет:
— Беру винтовку, иду на защиту родины.
Воображение начисто отказывало, и Сверчков еще больше злился и мрачнел.
— А вы между прочим очень доверчивы, молодой человек, — сказал он Петру вслух и дополнил про себя: «Дурак».
— Но ведь вы же офицер? — удивленно поднял голову Петр. — И потом вы — родственник фон Гейзена…
Листки копились кучкой, Петр утирал со лба пот. Дмитрию Александровичу становилось скучно, он посмотрел на часы и откланялся.
Петр шел за ним, в каждой комнате гасил электричество и в коридорах осматривался по сторонам.
Глава XIX
ПРИВАТ-ДОЦЕНТ ОСТРЕЦОВ
— Признаюсь, — склонив голову набок, размеренно роняет тихие слова Валерий Михайлович Острецов, — за последние месяцы я на многое стал смотреть иначе. Многое, на что я раньше не обращал внимания, выходит в эти дни на первый план. И от всего этого никак не отмахнешься. Все это новое требует внимания, требует отношения к себе…
Валерий Михайлович перебирает длинными сухими пальцами. Пледом, зеленым с серой бахромой, укутаны больные ноги Валерия Михайловича. В комнате холодно. Нет электричества. Нельзя ни писать, ни читать. Только дружеская беседа, методически развивающаяся, выстраивающая на свет чужого внимания недодуманные мысли, еще не отшлифованные формулировки, помогает коротать часы позднего вечера. При этом Исаак Павлович Изаксон — прекрасный собеседник, он умен, остер, привычен к полемике. Он не способен ни согласиться из лени, ни скрыть свое несогласие. Валерий Михайлович в ответственных случаях любит размышлять вслух. Когда думаешь про себя, мозг может лениться и вырабатывать суррогат. Но речь — это экстракт, это экзамен. Она должна быть отчетлива.
