Штурманок прокладывает курс - Анненков Юлий Лазаревич (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Все спокойно! Через щелочку между шторами видно, как Шмальхаузен поджимается на турнике. Между турником и окошком подвала — полузасыпанная снегом стрелковая ячейка. Из кухоньки доносится звон вилки — Прёль взбивает яичную пену.
Дальше! Столбики цифр. Июнь... Июль... Август... Это он записывал, сколько денег отложено на сберкнижку. Складывай, складывай, кровопийца, надеюсь, получать их будет уже твоя вдова...
Был еще в блокноте непонятный чертежик. Что-то вроде столба на подставке. Проставлен размер — 2 м 10 см. Сверху подвижная планочка. Под ней отверстие, сквозь которое просунуто что-то, напоминающее ствол пистолета с мушкой. Что это такое? Новый вид оружия? Скорее, похоже на штангу для измерения роста. Но при чем тут пистолет? А может, это не пистолет?
Я не стал ломать голову. Во внутреннем кармане лежало еще письмо. Приятель из Берлина сообщал Шмальхаузену, что ищет для него подходящую должность на территории самого рейха, так как шталаг через месяц будет реорганизован. Наиболее крепких и вполне обработанных хефтлингов направят в рейх. Остальные подлежат ликвидации.
Я сунул письмо в конверт и тут же услышал, как отворяется наружная дверь. Сейчас он застанет меня тут!.. Выйти не успею.
На ночном столике — пистолет. Вынул его из кобуры. Массивный парабеллум с удобной ручкой. А что скажет Петро?.. Так бездарно завалить все!..
Сию секунду он войдет. Медленно подымается рука с пистолетом, будто чужая, но не дрожит. Хороший пистолет...
Шум воды в ванной. Ну конечно, он же всегда после гимнастики идет прямо в ванную!
Когда я снова взялся за тряпку, руки у меня дрожали. Оберштурмфюрер съел свое рагу и ушел, а Прёль занялся журнальчиком. На цветной обложке — юные фройляйн в пестрых купальниках играют в мяч.
Я с трудом дождался вечера. Наконец Прёль отвел меня в барак. Выслушав мое сообщение, Петро спросил:
— А если тот берлинский приятель ошибся или у начальства изменятся планы?
Я ничего не мог на это ответить.
— Надо проверить, — сказал он. — Следи за письмами. Слушай.
Не очень-то хотелось мне снова проверять карманы Шмальхаузена. Петро понял, о чем я думаю, улыбнулся:
— Ничего не поделаешь, Алеша. Такая у тебя работа!
В бараке было тревожно. Писарь, наш человек, сообщил: Севрюков донес Кролю, что Владимир Антонович занимается сборкой оружия. Борис Шилов предложил убрать Севрюкова.
— К чему? Он уже донес, — возразил инженер. — Сорвем все дело. Даже мысли о нашем сопротивлении не должно быть у немцев.
— Хорошо, — согласился Шилов. — Но вам надо бежать.
— Фантазия, мой юный друг. Невозможно. А если бы и возможно, то за побег одного расстреляют сотню.
Решающее слово принадлежало Петру. Севрюкова не тронули, а все, что находилось под нарами Владимира Антоновича, перенесли в другое место. Никто не спал. Некоторые тихо переговаривались. Владимир Антонович подсел к Ферапонтову:
— Я на тебя не в обиде. Прошу об одном: будь спокойнее. Не нарывайся на скандал с охраной. Надо, чтобы было тихо.
Ферапонтов хотел было ответить обычной бранью, но вдруг почуял что-то необычное.
— Ты что, помирать собрался? — спросил он. — Чего это вдруг «не в обиде», «прошу» — гутаришь ровно поп!
— Может, и помирать, — тихо сказал Владимир Антонович, потирая пальцы. — Дело такое: видимо, сегодня придут за мной. Нашлись негодяи, доложили, что вожусь с железками.
Подошел Петро со свертком грязной одежды в руках:
— Переодевайтесь, Владимир Антонович. Думаю, получится.
— Это что — на смерть ему одежонка похуже? — спросил Ферапонтов.
— Помалкивай! — отрезал Петро.
Инженер уже успел натянуть полуистлевшие штаны и куртку.
Внезапно Ферапонтов вскинулся в ярости:
— Хватит! Никого сегодня не отдам, Антоныча — тем паче!
— Почему тем паче? — спросил Петро.
А я поддержал:
— Вы ж грызлись всегда. Пусть забирают. На что он нам?
Ферапонтов вдруг стих, сказал укоризненно:
— Алеха ты, Алеха, видать, считаешь ты Ферапонтова за круглого дурака. Не понимаю, что ль, каков он человек?
Он расстегнул телогрейку и откуда-то из глубины, из-под прелой ваты, извлек гранату «Ф-1» — маленькую «лимонку» с глубокой насечкой, тяжеленькую и грозную в мнимой своей уютности.
— Вот! — сказал он. — Кто взойдет — взорву себя и их! Не может больше моя душа.
Петро с удовольствием взвесил на ладони темно-коричневое яйцо, потом вернул гранату ее владельцу:
— Береги! Из этого яичка еще вылупится славный петушок.
Ферапонтов не знал о наших планах. Мы боялись его горячности. Пришлось сказать. Он принял известие о близком восстании с энтузиазмом, но тут же снова сник:
— А как же с ним, с Антонычем, значит? Как последние сволочи отдадим человека, чтоб самим сподручнее потом тикать?
— Его не отдадим, — сказал Петро, — умер Антоныч.
— Ты что ж, надсмехаешься надо мной! А это кто?
— Это — Сухов, — спокойно пояснил Петро, указывая на Владимира Антоновича. — Сухов, который умер сегодня днем.
Только тут Ферапонтов начал понимать:
— Министерская у тебя голова, Петро! Наверно, ты все ж большим был командиром — не меньше как эскадроном командовал!
— Забирай повыше! — усмехнулся Петро. — Дивизией!
Через полчаса явился зондерфюрер Кроль. Капо Запруда доложил, что Владимир Антонович сегодня скончался.
На его нарах действительно лежал труп в одежде с номером нашего инженера. А Владимир Антонович стоял по стойке «смирно!» у того места, где полчаса назад лежало тело Сухова.
Под нарами Владимира Антоновича обнаружили кусок железа, пустую гильзу и кремешки. Пусть Кроль успокоится. Мастерил покойник кресала, и ничего более. А Севрюкову мы сказали так:
— Ты все видел и все знаешь. Если пикнешь хоть полслова, утопим в выгребной яме. В канцелярию больше не пойдешь.
Наутро Севрюков сказался больным. Убирать канцелярию послали другого. Он заметил, что там идет перерегистрация. Кучи папок лежали на полу. Трещала пишущая машинка.
Были и другие факты, подтверждающие письмо приятеля Шмальхаузена. Лагерфюрер уехал на три дня. Около ревира выстроили за день небольшой домик. У дверей повесили вывеску: «Медицинский кабинет». В тот же вечер из первого барака туда повели на осмотр двенадцать пленных. Никто из них не вернулся. На следующий день таким же путем исчезло еще двадцать.
Петро принялся выяснять, не видел ли кто-нибудь, какое оборудование вносили в домик. Отозвался тощий Монастырев:
— Я видел. Как навесили двери, стали таскать туда разное барахло, что бывает в амбулатории. К примеру, бачок такой, что в него дуют, чтоб узнать, кто сколько выдует.
— Спирометр, понятно, — кивнул Петро. — Дальше!
— Весы, конечно. Потом рейка на подставке, какой рост мерют, только не из теса, а железная, крашеная.
Тут меня осенило: чертежик в блокноте Шмальхаузена! Штанга с дыркой для ствола пистолета. Это — орудие казни! Человека ставят к штанге якобы для измерения роста, и в это время кто-то сзади через маленькое отверстие пускает ему пулю в затылок. Именно в затылок! Это их излюбленный метод.
— Очень возможно, — согласился Петро. — Дело идет к развязке. Ждать нельзя. Как считаете, товарищи?
Все высказались за то, чтобы ударить в ближайшие дни.
— Все равно помирать, — заключил Ферапонтов, — так лучше под музыку!
Это решение было принято во вторник, а в четверг утром я узнал от Прёля, что двадцать второго февраля, в субботу, герр Шмальхаузен дает банкет в честь своего сорокалетия.
— Один абендброт ауф цванциг перзонен. — Прёль дважды показал десять растопыренных пальцев. — Ферштанден?
Я кивал головой, вытянувшись перед ним.
Но откуда двадцать персон? В лагере одиннадцать офицеров-эсэсовцев. Видно, ждут гостей.
