Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
— У нашего хозяина двадцать комнат, зимний сад, бассейн, зал в десять окон, — хмуро буркнул Алексей.
— Ну, это надо взять под клуб. Запишем. — Секретарь карандашом сделал пометку на узком листке бумаги. — А ты, товарищ, держись поближе к Совету и в клуб заглядывай при райкоме.
«Фабрики забрали, а буржуй считает прибыли», — размышлял про себя Алексей, катя домой пустую тележку.
Настя смотрела на недовольное лицо брата и объясняла его по-своему.
«Ну, так и есть, не в те руки попало».
— Что, Алешенька, не берут женское? — спросила она.
— Все берут, — буркнул Алексей.
«Ну, так и есть — не в те руки… Царица небесная!»
Алексей стал посещать открытые заседания исполкома. Белокурый силач председатель и брат Федор ставили один за другим вопросы. О милиции, о пожарах, о воровстве. Закрывали домашние церкви, разбирали вопрос о дровах для школ и больниц. Алексей узнал, что в районе около сорока школ, но учатся в них, как и прежде, дети буржуев. Буржуйчики и сейчас безобразничают, глумятся над товарищами из бедноты. Педагогов-коммунистов в районе всего два, но члены союза педагогов-интернационалистов под руководством Совета и райкома уже борются за обновление школы. Незакрытые буржуазные газеты сеют клевету. Их закрывают, они возникают вновь, под новым, нагло похожим на прежнее названием.
В Лавру слетались ревнители царского воинствующего православия в белых и черных клобуках. Они затевали крестный ход по всей столице, чтоб подлить масла в гаснущие лампады слепой веры. Их цель — спровоцировать Советскую власть на контрвыступление и доказать всему миру, что в стране нет свободы совести.
Кружилась голова от этих дел. Все — нужное и важное, все — трудное и спешное.
Но время шло. Алексей врастал в работу товарищей, и у него крепло доверие к ним.
Он бродил по десяти комнатам генеральской квартиры, как бродит охотник в плавнях по топким переходам. Никак было не прижиться к остаткам чужого быта. Мешали лишние, раздражали непонятные вещи. Чужая роскошь, сырея и рассыпаясь в нетопленных комнатах, шамкала, как разрушающийся, но не приемлющий взглядов нового поколения старик.
Восемнадцатый год прочно переступил порог генеральской квартиры. Передняя завалена сундуками, баулами. К потолку лезут корзины с рухлядью на дне. Комоды карельской березы, шкафы и шифоньеры с зеркалами набиты добром по сей день, но все в них хаотической кучей. Из-под ботинок глядит веер слоновой кости. Венчальные свечи торчат из фаянсового соусника. Тряпки и ленты взбиты цветной пеной. Обувь и посуда, бусы и шитые подушки, трубки и рамки для фотографий — все перемешано неизвестно кем и когда.
Бельевые шкафы теперь пусты. Шубы висят в шкафах, вделанных в стену. До них еще не дошли руки, а надо бы их туда же, в Совет…
Во всей квартире долгое время жили только Алексей, Настасья да вечно брюзжащая, всем недовольная, чувствующая себя вещью, оставленной хозяевами, Пелагея Макаровна. Она грозила куда-то уехать. Десять раз на день ссорилась и мирилась с Алексеем, который и на гнев и на милость старухи отвечал не всегда добрым смехом.
Алексей облюбовал себе кабинет. Здесь мягкое кресло у стола и кожаный диван.
Настасья долго не уходила из своей беленькой клетушки у кухни. Но стужа охватила плохо отапливаемый дом. Плиту теперь не топили, и обе женщины перебрались в небольшую комнату, в которой Алексей установил железную буржуйку. Комнаты прислуги превратились в кладовые.
Остальные комнаты… Днем некогда их рассмотреть. А ночью, даже при свете люстр, они как запущенный, прохваченный морозом сад.
Убирать всю квартиру некому и не к чему. Пыль выкрасила большие комнаты в серый защитный цвет. Увядают цветы, опуская книзу желтеющие, крошащиеся листья. В углах тряпочками висит набухшая пылью паутина. Картины обмотаны газетами или марлей. Газеты рвутся от сырости, свисают серыми, порыжевшими клочьями. В зале звездою треснуло трюмо. Присмотревшись, нетрудно догадаться — пуля в упор. Степкина работа. Это догоняла убежавшего генерала и его кривоногую генеральшу ненависть Степана.
Зима, казалось, была за генералов. Хозяйские дрова вышли в ту зиму быстро. Алексей приволок вязанку дров из Совета. Топили печь в кабинете и буржуйку. На ней же кипятили воду, варили картофель.
В слякотный, мозглый вечер Алексей пошел в генеральскую спальню, выбрал из множества икон две побольше, с киотами, отодрал ризы, швырнул их в кладовушку, а доски мелко изрубил деликатным топориком из генеральского любительского инструмента.
Настасья глядела молча, а на другой день принесла на кухню трояк икон помельче, но сама рубить не стала. Алексей увидел иконы, улыбнулся и взялся за топорик.
Иконное дерево горело жарко. Слезилась в огне краска, морщилась и отставала от дерева, как созревший струп. Пелагея Макаровна смотрела в окно и топить печь святыми дровами и даже греться от их огня наотрез отказалась.
За иконами дошла очередь до тяжелых генеральских кроватей. За кроватями отправился в печь белый разваливающийся шкаф из кладовой.
Настасья жалела вещи, с тоской жгла легко коловшиеся полированные доски. Алексей не испытывал при этом никаких особых чувств, но в выборе был последователен. Он откладывал то, что действительно могло пригодиться. То же, что считал «буржуазными предрассудками», пускал на топливо без сожаления.
И только одну вещь в квартире, кроме книг, Алексей полюбил, как друга. Это был телефон, большой черный жук с лакированными, крепко сложенными крыльями. Он замер на стене и изредка громко жужжал, пробуждая затихшие углы квартиры. Он висел в передней над доской круглого столика, на которой мелкой мозаикой хитро были выложены виды древнего города Рима: Форум, Колизей, храм Юпитера Статора, храм Артемиды.
У столика стояло плетеное кресло со шкурой неизвестного Алексею зверя.
По всему городу у телефонов сидели товарищи и знакомые Алексею люди. В Спасском Совете Еремеев, с которым в Минске выступали вместе в неумелых, но горячих словесных битвах с эсерами; на Выборгской — Степан Разумов, приятель по заводу, брат Федор; в штабе артиллерии — вечно кашляющий в трубку Порослев, старый партиец, член райкома, военный комиссар района, Альфред Бунге, Черкасский и множество других друзей по революции, родных по боям, по митингам и стычкам, по обыскам в офицерских квартирах, по налетам на гнезда уголовного сброда.
Иногда не было настоящих дел, но Алексей падал в глубокое кресло и звонил, чтоб чувствовать крепче, что по всему городу в пятиэтажных домах, во дворцах, в отнятых у бар особняках сидят такие же, как он, фабричные, солдаты, студенты, завоевавшие этот город, где прежде им была уделена только темная щель и каждый полицейский участок грозил повергнуть во мрак и отчаяние.
Будь его воля — он давно заселил бы этот богатый дом бедняками, роздал бы все, что накоплено этой бежавшей буржуазной семьей.
Жизнь предлагала более сложный путь. Инстинктом он чувствовал, что этот путь вернее. Он звонил товарищам по работе, чтобы чувствовать, что он в настоящей цепи, связь не утеряна, атака продолжается. Тем же телефонным звонком подтверждалась его готовность идти вперед.
В январское холодное утро приехала из Волоколамска генеральская племянница, Верочка. Поставив корзинку на цветные плитки площадки третьего этажа, она сняла толстую шерстяную перчатку и позвонила в квартиру.
Узнав от Алексея, что генерала и генеральши давно нет в городе, она растерялась.
— Значит, ни тети, ни дяди?..
Алексей хотел было позлорадствовать над неудачей маленькой буржуйки, но, увидев корзинку, между прутьев которой проглядывала синенькая тряпица, красные руки, пышные волосы и личико, растерянно улыбавшееся из скудного, потертого воротничка, поерзал ногой по порогу и сказал:
— Между прочим, обогрейтесь, гражданочка.
Девушка колебалась.
— Проходите, места хватит, — продолжал Алексей и взял в руки корзиночку.
Девушка споткнулась о коврик на пороге и едва не упала.
