Слеза командарма - Семенихин Геннадий Александрович (книга бесплатный формат TXT) 📗
– Товарищ комбат! – отчаянно выкрикнул командир орудия. – Фриц нам болванкой срезал пушку.
Меньше минуты оставалось на раздумье. Минута слишком небольшой отрезок времени. Но и за нее, как показалось Ивану Буслаеву, вся жизнь пробежала перед ним и только лишь для того, чтобы высечь в сознании два удручающих коротких слова: «Ты погибнешь, Иван. Ты неминуемо погибнешь, и другого выхода у тебя теперь нет». Старший лейтенант увидел тоскливые лица своих подчиненных и горько вздохнул. Еще бы! Кому же хотелось погибать за считанные дни до падения Берлина. Никто не знал, сколько их осталось: может быть, пять, а может, и три. Ясно было одно – мало! Но и другое было не менее ясно, что не доживет теперь его экипаж до этой большой радости. Чернота шлемов резко подчеркивала побледневшие лица танкистов, ожидавших от командира последнего приказа. А старший лейтенант вдруг подумал об отце, только об одном отце, и у него сиротливо сжалось сердце: «Как ему будет трудно потом всю жизнь!»
Новый удар, как показалось Буслаеву, накренил набок «тридцатьчетверку». Острый запах дыма наполнил танк, дышать стало нестерпимо тяжко. Никто не видел, они только поняли, что клубы огня уже бегут по обшивке. И тогда, разомкнув сухие губы, комбат приказал:
– Идем на таран!
… Майор СС барон фон Вирхов не сразу понял, что замыслил русский, а когда понял, худое, бледное его лицо застыло на несколько мгновений. Но только на несколько. Он подумал в эти несколько мгновений о том, что никогда не увидит своего родового имения под Штутгартом, дряхлого отца, отставного генерала еще первой мировой войны, жену Амалию и двух белокурых крошек Генриетту и Марту. В прорези машины фон Вирхов видел, что смертельно раненный советский танк несет на своей броне ему навстречу клубок ярко-бурого огня. Фон Вирхов знал силу этого огня. У него еще было время сманеврировать и уклониться, но барон стиснул тонкие бескровные губы и подумал: «К черту! Я офицер Великой Германии! Пусть весь мир перевернется, но я не сверну!»
И танки столкнулись. Объятые пламенем, они застыли в самом центре разыгравшегося неравного боя. Рассвет уже осветил землю, розовые полоски, появившиеся на востоке, предвещали ясный теплый день. Со стороны автострады к месту боя на большой скорости мчалась целая колонна танков. Ивану Буслаеву так и не пришлось узнать, что это их армия спешила к окраинам самого Берлина и что его отец несколько изменил маршрут, чтобы снабдить горючим его батальон.
Над одной из «тридцатьчетверок» открылся люк, и в наступившей тишине голос советского танкиста, усиленный мегафоном, раздался над полем боя.
– Ахтунг, ахтунг! – И русский офицер объявил на немецком языке: – Советское командование приказывает вам немедленно сдаться и сложить оружие. Если через десять минут приказание не будет выполнено, все вы будете уничтожены огнем советских танков!
Лязг гусениц и гул моторов немедленно прекратился, и над поляной возникла тяжелая тишина. «Тридцатьчетверка» с командирской единицей на борту остановилась у танков, погибших в огненном таране, и высокий плечистый человек в полевой форме, но без знаков различия на погонах, спрыгнул на землю и, стараясь не гнуться от навалившегося на него горя, прошагал к тому месту, где зеленая нежная трава почернела от дыма и пламени.
Он уже все знал. Не желая верить в случившееся, ощущая, как голова наливается тупой неистребимой болью, он скользил взглядом по земле, отыскивая среди обломков металла тело сына. Иван лежал на чужой и неласковой, сырой от наступившего рассвета земле в обгоревшем комбинезоне. Его залитое кровью лицо осталось нетронутым огнем, лишь шея была немного прихвачена. Командарм встал на колени перед телом убитого сына, осторожно снял с его головы обуглившийся шлем. Холодный и жесткий предутренний ветерок шевельнул светлые волосы на голове погибшего.
– Прости меня, лапушка, – каким-то выцветшим голосом сказал командарм. – Не успел. А как спешили!
Над землей поднималось солнце. Немцам уже перевели, что погибший командир танка сын командарма, и они, дрожа от страха, смотрели на большого сурового плачущего человека, ожидая своей участи. Генерал резко выбросил руку, указывая на солнце.
– Видите! Оно не для вас восходит.
Один из пленных, сутуловатый рыжий обер-лейтенант, понимавший по-русски, пересекшимся голосом спросил:
– Вы будете нас расстрел?
Командарм резко выпрямился:
– Нет. Мы не фашисты. Мы с пленными не воюем. – И, обратившись к замполиту, кратко распорядился; Прикажите отвести пленных на ближайший сборный пункт . – И, уже не сдерживая ярости, ткнул на гитлеровца пальцем. – Слышите, вы! Поедете на Волгу, может быть, даже под Сталинград. Будете строить то, что разрушили. И только попробуйте плохо!
– Товарищ генерал, – тихо спросил замполит, – тело комбата возьмем с собой?
Буслаев отрицательно покачал головой.
– Нет, похороним здесь. – Потом подошел к обгоревшему трупу барона фон Вирхова и, не желая к нему притрагиваться, долго вглядывался в тонкое выхоленное лицо, на котором даже смерть не в силах была стереть выражение злой замкнутости. «А ведь он моему ровесник», – грустно подумал Павел Степанович. Из глубокой задумчивости его вывел голос замполита.
– Товарищ генерал, а с этим как? – спрашивал тот, указывая на труп фон Вирхова.
– Тоже похоронить, – сухо сказал командарм. – Только не здесь, а подальше. Здесь будет кладбище наших воинов, погибших при наступлении на Берлин. – Горько вздохнул и прибавил: – Он, этот майор СС, тоже отважно дрался. Только за неправое дело.
Длинная черная машина безмолвно стояла у ворот солдатского кладбища, а генерал армии все еще медлил уходить от могилы Ивана. Давно высохла на щеке суровая солдатская слеза. С грустью подумал Буслаев о том, что уже четверть века прошло со дня гибели сына. Сам же он уже поседел, хотя и старается всегда сохранять бравую поступь. Сколько городов за это время выстроено, сколько людей успело родиться и стать взрослыми, сколько старых самолетов и танков заменились новейшими, но рана, та самая глубокая рана, что была получена в апреле сорок пятого, никогда не зарастет. И вглядываясь в юное лицо на фотографии, вделанной в кладбищенский памятник, грустно улыбнулся Буслаев. «Ты хоть не стареешь, лапушка. А я-то с каждым годом все ближе и ближе к своему закату».
