Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей (лучшие книги читать онлайн .TXT, .FB2) 📗
Или не уходя? Рыжая должна придумать формулу как попасть ему в Сибирь!
Или не надо? Пусть уж сладкая пуля. Теплая, сонная. Чего не видал он в Сибири?
Ничего не видал, и уж начинать не стоит.
— Ваших врагов, вы хотите сказать? — уточнила рыжая.
Академик задумался.
— Я не подозреваю вас в мелкой мстительности, — пояснила рыжая. — Вы — иной породы. Я просто думаю, что коли вы человек прямой и принципиальный, то мерзавцы, которые вам встречались на жизненном пути, автоматически становились вашими врагами.
— Есть, вероятно, исключения. — С ходу академик исключений припомнить не мог, но решил ответить так. — Не думаю, что я всегда… что я был всегда и во всем прав. Мне следовало бы хорошо обдумать теперь…
— Мы уважаем вашу позицию, — это «мы» рыжей звучало как бы от имени страны.
68
«Ленправда» чаще приходила не как положено, а кор-пусно, за три-четыре дня. Варенька не следила, это Патрикеевна подсказала. Она и надоумила сходить на почту, если хочется письма, а то на почтах бардак, почтальонов не хватает. А и то: Варенька и сама днями видала на улице почтовый ящик, из которого последние письма прямо высовывались, не влезли, и ужаснулась, что его не опорожняют, а родные остаются без весточки. А что Арькино письмо может давно пылиться в почтовом участке, не сообразила, дурочка. Побежала.
Письмо было! — не так давно, но дня уж три, и когда бы еще донесли, неизвестно.
— От жениха, что ли? — спросила почтальонша Нина Ивановна.
Спросила весело, почти празднично, что входило в противоречие с усталым лицом и, главное, устрашающим объемом сумки, которую почтальонша готовила к выносу.
Варенька покраснела, что ответить. Он же не считается как жених, не записан.
— Во смущается! — пробасила Нина Ивановна. — Красна прям девица! Я помню его — дельный парень! Красавчик!
Раньше, когда пенсии не на книжку, а разносили по домам, Нина Ивановна приходила каждый месяц к маме и Патрикеевне. Всегда была такая… неунывающая.
— Вернется, — уверенно сказала Нина Ивановна. — Если ждать с любовью — вернется!
Варенька, едва вышла, углядела лавочку, присела, хотя мокрый снег летел в лицо, распечатала письмо и тут же прочла, как проглотила. Подумала, что некоторые, получив по карточке хлеб, тут же в него жадно впиваются, как она в это письмо. Вот сегодня одна женщина в красном платке прямо на глазах у Вареньки съела, не моргнув, полученную пайку, обреклась на страдания до нового дня. У нее, может, конечно, запасы, у всех ведь были запасы, да и выдачи некоторые идут, но с чего же тогда проглатывать?
Письмо так долго шло, и Арька долго, наверное, писал (хотя он не любил писать, сочинения его всегда были хоть и яркие, оригинальные, но короткие, и письмо было недлинное), а она его проглотила за несколько минут.
Так жалко, что кончилось! Варя поцеловала буквы.
Так, помнится, Патрикеевна язвила, что целый девичник неделю роет траншею от танка, а танк ее перемахивает за секунду.
Так, это сама Варенька сейчас подумала, сотни рабочих делают долго многотонный танк, а его мгновенно сбивает снаряд или даже граната.
Такая цепочка сравнений вдруг у Вареньки выстроилась, и она сама удивилась: такими они ей взрослыми, что ли, показались.
Второй раз письмо дома прочла, медленно, скрыв ото всех сначала, что оно пришло, а уж вечером — для всех, благо Юрий Федорович рано из госпиталя вернулся.
Что письмо было адресовано в первую голову не родителям, а ей, Вареньку ничуть не удивило, как должное, а вот Юрий Федорович с Генриеттой Давыдовной по этому поводу многозначительно переглянулись.
Юрий Федорович хотел бы спросить у Вареньки кое-что про Арьку и как они расстались, но спросить об этом было невозможно. Как спросить? «Ты — невеста?». Неуклюже…
Арвиль писал:
«Дорогая Варя! Дорогие папа, мама, Ким! Имею пока возможность написать и отправить только одно письмо, потому пишу коллективно, а всем отдельно напишу позже. Привет также, Варя, твоей мамушке, Александру Павловичу, Генриетте Давыдовне и бабушке Патрикеевне, хотя мы не во всем с ней созвучны. Отдельный и самый пламенный привет Биному, пусть гавкает позвончее да держит хвостище трубой.
Каждый день думаю о тебе, Варя, и обо всех остальных. Вспоминаю, как дружно жили мы все это время перед войной. Очень хочется оказаться рядом с вами, в нашей дружной уютной квартире.
Я нахожусь в войсках неподалеку, где точно — военная тайна, но разрешено писать, что я защищаю Ленинград, а значит вас всех, мои дорогие! Варенька, по дороге сюда я попал не поверишь куда! — [тут густо-густо вымарано военной цензурой]. Не верится? Я и сам не поверил!
В самих боях мне еще не приходилось участвовать, и у нас даже нет пострадавших и раненых, хотя обстановка, конечно, военная, напряженная. Мы на страже и всегда наготове, и с нетерпением ждем, когда сможем внести более важный вклад. Но и сейчас мы выполняем очень важную задачу. У нас все готовы к бою, настроение бодрое. Коллектив подобрался очень хороший, патриотический, подготовленный. У меня появились новые друзья, но о них я напишу в другом письме, сейчас сразу как-то и не знаю, что о ком написать.
Замечаний у меня по службе нет, не волнуйтесь. Даже есть две небольших устных благодарности, в частности по строительству землянок. Землянки мы строили для себя, на совесть, к тому же в нашем подразделении оказалось много умелых ребят. С такими и в бою не пропадешь.
Часто вспоминаю Ленинград, причем отдельные места, что с каким местом связано. Сегодня, например, вспоминал место у домика Петра на Петровской набережной.
А белые ночи!
Очень ненавидим фашистов.
Питание у нас налажено неплохое. Больше беспокоюсь за вас. Может быть не такое питание, как до войны в Ленинграде, без разносолов, как говорится, но достаточное и крепкое. На днях был неожиданный эпизод: в котел со щами угодила мина. И лежит там! Долго думали, есть ли. И щей жалко, и опасение, что разорвется, когда будем разливать. Но ничего, съели, все обошлось. Впервые ел щи с миной! Представьте, и на войне случаются такие юмористические происшествия. Представляю, с какой счастливой миной (попроси Александра Павловича оценить мой каламбур!) я буду вспоминать эту историю после войны!
Надеюсь застать вас всех здоровыми, дружными и в недалеком будущем. Уверен, что так и будет.
На ночных дежурствах, когда стою часовым и охраняю сон товарищей, очень много думаю о своей жизни. Ведь как это несправедливо, что мы, граждане свободной страны, загнаны теперь на войну усилиями буржуазных, никому не нужных политиков! В устройстве мира есть большая неточность, я должен ее понять и осмыслить, а после войны — предпринять усилия к ее исправлению. Я чувствую, что в моей жизни очень много дел, и горю нетерпением приблизить Победу.
Указываю теперь адрес полевой почты, который обещает быть постоянным, даже если часть передислоцируется на другой фронт или даже в другую страну. Вот бы передислоцироваться так, чтобы Гитлеру в логове голову отрубить! Обнимаю вас всех, люблю и целую. Пишите вы мне теперь письма, я буду их ждать, как соловей лета, и хоть Александр Павлович ругался на такую присказку в письме, отсюда, с фронта, она кажется обоснованной.
С лучшим приветом, ваш красноармеец Арвиль Рыжков!
Больше всего хочется оказаться скорее рядом и обнять, но надо терпеть, потому что мы должны сначала победить фашистов».
В каком же он был таком месте «по дороге»? Не отгадать, как жаль!
69
Кавалькада паккардов струилась по набережным, Киров сидел во втором, всматривался, как первый сжевывает с мостовой тонкую шкурку снега.
Комфронтом заявился поутру с выстраданным докладом о том, что поскольку прорыв задохся надолго, а для обороны от задохшегося же врага —
а) достанет на армию меньше
б) и чтоб эту армию, а именно такую-то, не кормить и
в) поскольку она очень бы помогла на московском фронте —
