Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович (полные книги TXT) 📗

Я вступал в комсомол в год, когда наша страна встречала папанинцев, снятых со льдины ледоколом «Ермак», когда весь народ торжественно праздновал двадцатилетие своей Рабоче-Крестьянской Красной Армии, когда под всеобщую овацию устанавливали рекорды Коккинаки и Брядинский, Гризодубова, Осипенко и Раскова, когда торжественно отмечалось двадцатилетие Ленинского комсомола, имевшего на своем знамени (и на новом комсомольском билете) лишь два ордена, наконец, в том учебном году мы начали изучение истории партии по только что вышедшему тогда в свет Краткому курсу истории ВКП(б).

Я вступал в комсомол в тот год, когда по всей стране с киноэкранов звучали слова Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет — на том стояла и стоять будет русская земля!» И вся русская земля в тот год, начиная с нас, зеленых юнцов, и кончая ветеранами гражданской войны, ни на секунду не сомневалась в справедливости этих слов, в мощи нашей державы.

Это были годы, когда вся страна готовилась к защите Советской власти в случае нападения ее врагов. Все — от школьника-пятиклассника до пенсионера — изучали оборонное дело. Когда я в пятом классе получил первый свой оборонный значок ПВХО (это значит — я был готов к противовоздушной и противохимической обороне), то мне казалось, что весь Ленинский проспект в Барнауле смотрит на меня, шагающего утром в школу. Портреты молодых рабочих, студентов и даже школьников, имевших по три и больше оборонных значка, печатала краевая комсомольская газета — сейчас не всегда орденоносцев так чествуют.

Вся страна изучала оборонное дело.

Помню, председателем нашей школьной осоавиахимовской организации был Виктор Кузьмин — соклассник Николая Бастрыкина, до самозабвения увлеченный военным делом парень. Он муштровал нас как в армии. А самому ему, по-моему, я уроки толком некогда было учить. В сорок пятом году я встретил его, приехавшего в отпуск из армии, в погонах подполковника, награжденного четырнадцатью орденами и боевыми медалями… По удивительному совпадению в последние зимние каникулы перед войной (если бы мы знали тогда, что они для нас последние!) у нас в школе разыгрывалось сражение двух армий. Начальником разведки одной из них почему-то был назначен я. И таким образом первого в своей жизни «языка» взял еще тогда, до войны. Конечно, ни в коем случае не хочу этим сказать, что я прирожденный разведчик. Нет. Наоборот, всегда считал и считаю, что я там случайный человек, в разведке. Но полюбил разведчиков и люблю их до сих пор, теперь уже в значительной мере оромантизированных мною.

Все это оседало в глубине комсомольских, только что формирующихся душ, тех самых комсомольцев, которым через три-четыре года предстояло сдавать экзамены на стойкость не в классе у доски, а на поле боя и не с книжным, а с настоящим и по-настоящему вооруженным врагом. Таким образом, на фронт мы, зеленые юнцы, пришли все-таки внутренне подготовленными, мы не сомневались, что пришедший к нам с мечом фашизм от меча и погибнет.

Вот почему все мы были тогда похожими друг на друга. Может, я и храню эту книжечку не только потому, что она связывает меня с моей юностью, а главным образом как память о моих боевых товарищах, память, которая, может быть, больше самой юности.

Много фамилий, записанных различными чернилами (есть даже карандашом — вопреки инструкции), до боли знакомых и родных в этой маленькой сероватой книжечке, которую я храню вот уже сорок лет. За каждой из них стоит очень хороший человек — кое-кто из них, видимо, живет и сейчас, а большинство ребят погибли. О каждом из них — особенно фронтовиках — наверное, можно много написать. Может, когда-нибудь я и напишу о них — выполню и этот свой долг перед ними, неразведчиками, но павшими так же, как и те, о ком написана эта книга. Сейчас же меня особенно волнуют лишь две фамилии в моем билете.

Ивана Сыпченко я до сих пор помню очень хорошо, хотя мы вместе были совсем недолго — а вот врезался в память на всю жизнь! Красивый чубатый парень, кубанский казак, с темными, какими-то шальными глазами, он не походил на того стандартного комсорга, каким за многие годы мы его знали по кино да по художественной литературе — он не был сдержан, подтянут и строг, он не держался над всеми нами. Он был просто хорошим, веселым и смелым парнем — смелее многих из нас. И еще — он очень любил девушек. Не раз он говорил:

— Как подумаю, сколько девчат останется нецелованными — душа разрывается. Вот этого я Гитлеру ни за что не прощу…

Мне тогда казалось, что говорил он это совсем не шутя. И вообще, когда он говорил о девушках, о своем желании всех их обнять и перецеловать, это не выглядело пошлым и вульгарным, это было чистым здоровым чувством сильного, очень энергичного человека, еще даже не начавшего тратить огромные залежи нежности, переполнившие его душу.

Очень часто днем в свободное время он тщательно и неторопливо брился, подолгу рассматривая в зеркало свое лицо и взбивая пышный чуб. Иногда в такие минуты он вдруг тяжело вздохнет и сокрушенно скажет (не то всерьез, не то в шутку):

— Неужели меня убьют? Неужели ни одна девушка так и не погладит этот чуб?..

Кому ведомо — может, душа его чувствовала уже тогда приближение смерти.

Иногда мы говорили между собой о том, что вот будет счастливой та девушка, которая дождется его и станет его женой. Кто постарше был тогда, говорил:

— Или счастливая будет у него жена, или замордует он ее — начнет бегать за каждой юбкой.

Он же на это отвечал:

— Ого, я не скоро женюсь!.. Я просто права такого не имею — на скольких девчат не хватит парней после войны… А может, совсем не буду жениться!

Я не помню, чтоб у него была конкретная какая-то девушка. Может, поэтому ему и хотелось обнять и зацеловать всех девушек.

Но, конечно, не только этим он мне запомнился, наш чубатый Иван Сыпченко — не только своей неправдоподобно огромной, любвеобильной душой, какая бывает разве что только у поэта-лирика. Он был еще и невообразимо храбр. Я ходил с ним всего лишь дважды за «языком». И оба раза он выделялся среди других, оба раза я обратил на него внимание. Первый раз — когда получал боевое крещение, на следующий же вечер после прихода в разведку. Это — как потом выяснилось — я за его валенками полз в первую свою вылазку. Это он, развернувшись на животе перед немецкими траншеями, зашептал мне в лицо:

— Ты чего ползешь? Тебе велено остаться там.

— Где?

— Там, у наших.

— А я у каких?.. Разве уже прошли?..

Он показал мне рукавицей на методически вышагивающего в десятке метров от нас часового — первого живого фрица, которого я видел так близко.

Казалось, что тут особенного — валенки перед моим носом и озорно блеснувшие при свете далеких ракет глаза — а вот на всю жизнь в память врезались. Особенное тут, конечно, то, что это была моя первая вылазка. А от первой вылазки, как и от первого боя, зависит все дальнейшее — испугайся я в первой вылазке, удержался бы вообще в разведке? Вот что такое рука друга на первой ступеньке, теплое слово перед леденящим немигающим зрачком вражеского пулемета. Может, с этой ночи, с этого полушутливого разговора и начался я как разведчик — всем дальнейшим в значительной степени, конечно, я обязан этой первой вылазке за «языком», так сказать, с легкой руки Ивана Сыпченко вошел я в разведку.

Второй совместной с Иваном Сыпченко вылазкой была та, в начале января сорок третьего, из которой он уже не вернулся и из которой не вернулись, кроме него, еще одиннадцать ребят — почти весь взвод — и из которого вернулись лишь мы с Иваном Исаевым. А между этими двумя вылазками — две недели наблюдений за противником с НП, лазанье по нейтральной полосе, высматривание каждого подозрительного взгорка во вражеской обороне — не скрытая ли это огневая точка. Для меня тогда все было в новинку.

Помню, сидели мы как-то на НП командира полка сзади траншей третьего батальона, было еще рано, не видно ни зги, мы курили, притулившись на корточках в ходе сообщения. На душе была успокоенность и благодушие. Где-то рядом стояла кухня, и солдаты с котелками гуськом тянулись в оба конца — кто за завтраком с пустой посудой, а кто с наполненной уже обратно. Недалеко от нас в нише дремала медсестра — на НП всегда дежурил кто-то из медиков. Но сегодня командира полка не было, начальника штаба — тоже, сестра и связисты отдыхали. Мы ждали рассвета — чтобы понаблюдать. И вдруг впереди нас разорвался снаряд. Потом еще один. Еще. Еще. Послышался стон — кого-то ранило. Сестра встрепенулась, и кажется, не столько от взрывов, сколько от этого стона, полезла через бруствер. Иван успел ухватить ее за валенок.