Штрафники. Люди в кирасах (Сборник) - Колбасов Н. (бесплатные серии книг .txt) 📗

После короткого митинга последовала команда занимать вагоны. Бойцы, наскоро побросав на нары вещи, снова спрыгивали на перрон, где некоторых из них ожидали родные и близкие. Иные приехали издалека, чтобы хоть на несколько минут увидеться после долгой разлуки и вновь расстаться, на этот раз, может быть, навсегда.

К сержанту Пищурину приехала из Владивостока жена. Молодая и красивая, она со стороны выглядела спокойной и даже веселой, только часто и жарко целовала смущенное лицо мужа. Рядом с ними стояла в кольце пришедших проводить ее родственников военфельдшер Оля Соколова. Она была местной и провожали ее отец с матерью, две сестры, младший братишка, дяди и тетки. К Олегу Красовскому приехала рано поседевшая и поблекшая мать. Она так рыдала и причитала, обнимая своего Олеженьку, будто он уже был убит на фронте.

Колобов, стоя в дверях теплушки, то хмурил, то вскидывал свои широкие брови. Он сам не пожелал, чтобы Катюша приехала сюда с дочкой-грудняшкой. Дорога не такая уж дальняя, но и не близкая. К тому же ему уже дважды за это лето довелось прощаться с женой: поневоле станешь суеверным.

Рядом со взводным командиром так же одиноко стоял второй номер ПТР Юра Шустряков.

— А нам с вами, товарищ старшина, и попрощаться не с кем, — грустно сказал он.

— Почему же не с кем? Вон как много народу пришло нас с тобой проводить. А девчат сколько! Маши им рукой, посылай воздушные поцелуи, обещай стоять за Родину насмерть.

Помолчав, Юра обиженно заметил:

— Хоть бы оружие на руки выдали — другой вид был бы.

— Не нужно оно нам в дороге. Потому и не выдали.

— По вагонам! — раздалась протяжная команда, и сразу же вслед за ней громко и требовательно запела медноголосая труба.

Все, кто был на перроне, задвигались, засуетились. Сквозь общий шум громче прорезались рыдания, поцелуи, прощальные напутствия и заверения. Нетерпеливо загудел паровоз. Потом еще раз. Состав прогремел из конца в конец сцепками, заскрипел железом и медленно, натужно тронулся с места, исподволь ускоряя свой бег на запад — туда, где грохотала война.

В кольце

Больше недели сменявшие друг друга на узловых станциях паровозы гнали эшелон на запад. С глухим простуженным ревом мчался он сквозь дни и ночи, мимо нарядных березовых рощ, темных задумчивых дубрав и болотистых осиновых перелесков. С воющим гулом нырял состав под габаритные фермы железнодорожных мостов, отстукивал четкую дробь на равнинных участках.

В Свердловске, где простояли более пяти часов на воинской площадке, сбежали трое из двадцать шестой роты. После нескольких поверок и перекличек отодвигающиеся двери вагонов заколотили так, что в них можно было проходить только по одному. Через каждые две теплушки посадили по автоматчику в добротной суконной гимнастерке и фуражке с малиновым околышем. Начальство у сопровождающих было свое: молоденький насупленный лейтенант, перетянутый скрипучими ремнями портупеи. Подселенцы, как прозвали их бойцы, в разговоры со штрафниками не вступали, молча выполняли порученное им дело. Теперь правом свободного выхода из вагонов на остановках могли пользоваться только командиры взводов и их помощники. Остальные выходили лишь группами по пять-шесть человек в сопровождении командиров отделений.

Где-то около Перми погода испортилась, и эшелон несся куда-то в промозглую неизвестность под грубоватые шутки, смех и сонное бормотанье штрафников. Изредка останавливались на неизвестных разъездах, пропускали поезда с большими красными крестами на стенах вагонов, и вновь разгонялись сквозь моросящую слякоть и свист ветра.

После Свердловска, когда повернули на Пермь, а затем на Киров и Котлас, стало ясно, что направляются они на северо-запад: то ли под Ленинград, то ли в Карелию или под Мурманск, в Заполярье. Но говорили почему-то больше о Ленинграде, особенно после остановки на небольшой железнодорожной станции Шарья. Здесь располагались госпитали и промежуточные восстановительные пункты для эвакуируемых из Ленинграда детей и женщин. После увиденного на этой станции в теплушках надолго замолкли шутки.

Появились и первые очевидные признаки приближающегося фронта: светомаскировка, разрушенные станционные здания, валявшиеся под откосом исковерканные вагоны.

…Николай Колобов проснулся за полночь. Громыхали и отстукивали свой уже до тошноты надоевший бег чугунные колеса. Вагон раскачивало из стороны в сторону. Под ударами ветра гудела металлическая крыша. В едва угадываемое в темноте оконце залетали холодные капли дождя. Над нарами пронзительно дуло и по теплушке гуляли холодные сквозняки. Вокруг слышались храп, бормотанье и всхлипы спящих бойцов.

Натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, Николай никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы снова заснуть. Рядом сладко посапывал Виктор Пищурин. «Нет, тут, возле окна, я не усну», — подумал Колобов и спрыгнул со второго яруса нар. Сделав несколько согревающих движений, он подошел к дремавшему возле самодельного очага дневальному.

— Как дела, Крутиков? Не замерз возле печки?

Очнувшийся от дремы боец торопливо подбросил в догоравший костерок несколько поленьев.

— Дык этакое решето разве обогреешь? Ветром наскрозь все продувает, — пожаловался он. — А вы вовремя проснулись, товарищ взводный. С полчаса уж будет, как политрук наш на остановке подбегал. Сказал, что на следующей станции выгружаться будем. Надо понимать, приехали. Вы, товарищ старшина, случаем не знаете, что это за станция такая — Мадама, а?

— Какая еще мадама? — удивился Николай.

— Да это лейтенант ее так назвал, когда про выгрузку говорил.

— Все-то тебе, Крутиков, бабы мерещатся. Тоже мне, «мадама», — раздался голос Красовского. Он, видно, не спал и слышал их разговор. — Нет тут таких станций. Лида есть и Мадона тоже. Только они под немцем сейчас…

— Кобона это, ребята, небольшой поселок на Ладоге, — разрешил недоразумение Медведев. — До Питера совсем немного осталось, да, видно, дороги дальше нет.

— Чуете, вроде поезд ход замедляет, — встрепенулся Крутиков. — Надоть побудку делать, а, товарищ взводный?

Эшелон действительно замедлял ход. И хотя в дверную щель не видно было ни единого огонька, Николай приказал поднимать бойцов и готовиться к выгрузке.

…Часа через полтора, так и не разобравшись толком в темноте, куда их привезли, бойцы уже погрузились на стоявшие у разбитого пирса рыболовецкие и грузовые суда. Перед посадкой их строго-настрого предупредили, чтобы в кубриках громко не разговаривали, иллюминаторы не отдраивали, не курили и на палубу не выходили. Сидели в кромешной темноте, тесно, едва не друг на друге. Слушали, как тяжело плещется за бортом холодная ладожская вода.

Караван, конвоируемый фрегатом и двумя канонерскими лодками, без ходовых огней, тайком пробирался через простреливаемую насквозь немецкой артиллерией Шлиссельбургскую губу.

Рота лейтенанта Войтова разместилась на трех рыболовецких посудинах, шедших в голове каравана в кильватер за минным тральщиком и фрегатом. Судно, на котором оказался со своим взводом старшина Колобов, было удивительно скрипучим и ржавым. Каждый раз, когда оно натужно переваливалось через очередную волну, казалось, что корпус не выдержит, разломится на части.

В набитом людьми кубрике было душно, и Николай, пользуясь предоставленным командирам взводов правом, выбрался на палубу мимо молча посторонившегося сержанта-автоматчика. Наверху все оказалось заваленным какими-то ящиками и мешками. Перед ходовой рубкой стоял зенитный автомат и двое бойцов в матросских бушлатах настороженно оглядывали черное небо. Ни луны, ни звезд. Лишь далеко прямо по курсу непроницаемую темноту прорезали время от времени осветительные ракеты, и тогда становилась видна пронизывающая воздух мелкая морось. Еще дальше, на самом горизонте, беззвучно вспыхивали багровые зарницы.