Женщина в Гражданской войне (Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.) - Шейко М. (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
На рассвете, когда я работал на дворе, студент собрался в путь. Таня вышла проводить его к ворогам. Я видел ее строгое, грустное лицо. Студент наклонился к ней и, смеясь, что-то тихо говорил. А затем он пошел по дороге, а Таня, подойдя к плетню, долго неподвижно стояла, не спуская взгляда с высокой, быстро удаляющейся фигуры.
Когда я вернулся домой, Таня сидела за книгой, которую оставил ей студент. И уже позже я заглянул в нее. На обложке было написано: «ЛЕНИН».
Я точно не знаю, когда Таня вступила в партию, но это было до переворота. Только уже позднее я узнал, что на квартире у Григория Половинко собиралась небольшая организация, состоящая из солдат, казаков-фронтовиков и нескольких иногородних.
О февральском перевороте нам сообщила Таня. Она бежала по двору и кричала, размахивая газетой. Случилось что-то радостное и большое, что заставило всех вскочить и броситься к Тане: задыхаясь, она читала сообщение об отречении царя.
Я увидел отцовские глаза, наполненные слезами. Таня тоже оглянулась на отца, бросилась к нему и обняла за шею.
Начиналась новая жизнь.
А потом?
Армия на фронте браталась с немцами, бросала окопы, разбегалась по домам. На улицах Петрограда между восставшими и войсками Керенского шла борьба. На Кубани раду возглавило белое офицерство.
С самого начала февраля Таня целиком ушла в партийную работу. Она выступала на митингах, разъезжала по ближайшим станицам, требовала прекращения войны, передачи земли трудящимся.
Против нее ополчились кулачество и учителя. Они как-то выгнали Таню с собрания, когда она выступала в школе, обозвали ее продажной девкой, немецким шпионом, предателем.
Но Таня спокойно относилась к таким стычкам. Она рассказывала мне о них и весело смеялась, поблескивая глазами:
— Это не важно. Мы все равно добьемся своего. Пусть орут. Не пойдут за ними массы.
Однажды в станице Отрадная ее чуть не избили кулаки. К этому времени мы с братом Григорием уже вступили в красногвардейский отряд. Он собирался по вечерам, выходил в степь, и там кто-нибудь из фронтовиков учил нас, как надо обращаться с винтовкой и стрелять. Таня была одним из организаторов нашего отряда.
Иногда мы по очереди выезжали в станицы вместе с партийными товарищами, которые должны были выступить на митингах. Вот почему я и поехал вместе с Таней в станицу Отрадная. Перед отъездом один из товарищей рассказал, что в станице неблагополучно, что там орудуют кулаки и приехавшее белое офицерство.
Я чувствовал, что Таня волнуется, хотя внешне она была спокойна.
В станице заседала партийная организация. Таня зашла в избу и договорилась с товарищами, что пройдет на площадь, где уже начался митинг.
Площадь была полна народу. Мы с трудом протиснулись к трибуне. Там, на виду у всех, с погонами войскового старшины сидел рослый с чуть посеребренными волосами и важным видом станичный атаман. Заломив папаху на затылок и размахивая руками, выступал сотник в белой черкеске с серебряными газырями.
Он говорил о традициях вольного казачества, о том, что позор падет на головы верных и лучших сынов родины, если они не победят Германии.
— Надо забыть распри, нужно перестать иногородним баламутить народ и вместе с казачеством пойти на защиту отечества, — закончил он и, тяжело дыша, спрыгнул на землю.
Где-то рядом закричали «ура». Крик прокатился по площади, и, когда он затих, из толпы донесся злобный голос:
— Как на бойню вы нас зовете. А земли мы и не видали до сих пор. Что же, ребятишкам да бабью с голоду пухнуть?
Поднялся страшный шум. Кто защищал иногородних, кто кричал против них.
Я не заметил, как Таня взобралась на трибуну. Звонкий, чужой женский голос заставил успокоиться толпу.
— Да это ведь учительша, из станицы Попутная! — крикнул кто-то.
Я никогда не слышал, чтобы так выступали. Она говорила горячо, как настоящий оратор. И голос ее, ставший чужим и незнакомым, проникал в душу и заставлял верить каждому слову.
Она говорила о земле, о которой затаенно мечтали люди, о той жизни, которую нужно отвоевать с оружием в руках. А когда она заговорила о большевиках и произнесла имя — Ленин, — толпа замерла.
Мне бросилось в глаза нахмуренное лицо атамана, встревоженный взгляд сотника. Он наклонился к высокому пожилому уряднику, стоявшему рядом с ним и не спускавшему глаз с Тани.
Тревога сжала сердце. Урядник быстрым движением бросился к Тане и локтем оттолкнул ее в сторону.
— Казаки, не слухайте бабу! — пронзительно закричал он, заглушая Танин голос. — Она из германских шпионов!
Таня старалась перекричать его, но крик и шум заглушали ее голос.
Урядник неожиданно обернулся к Тане и наотмашь ударил ее по голове.
Я видел, как она зашаталась, и бросился к трибуне. Но прорвать хлынувшую к ней толпу не было сил.
Неожиданно раздался резкий свист. Я заметил знакомое лицо товарища Чередниченко. Заложив пальцы в рот и заслоняя Таню от урядника, он пронзительно свистел. И этот свист как-то разрядил атмосферу. Не дав опомниться ошалевшим людям, Чередниченко закричал густым басом:
— Что вы делаете?.. Беззащитную женщину убить хотите? Разве это к чести казачества? Совести у вас нет — связываться с бабой.
Толпа еще долго гудела, люди продолжали спорить, но злоба пропала. Подоспевшие с собрания товарищи оттеснили Таню и помогли ей выбраться с площади.
Так спас Таню товарищ Чередниченко, позже ставший командиром красногвардейского отряда станицы Отрадная.
Большевики были загнаны в подполье. Таня не жила дома, ночевала у знакомых, скрывалась в камышах вместе с товарищами.
…В холодную осеннюю ночь по приказу подпольного ревкома красногвардейский отряд окружил управление станичного атамана и обезоружил власть. Всю ночь в станице шла стрельба, а на рассвете белые отступили в горы.
На первом заседании ревкома Таню назначили продкомиссаром.
Вся семья поздно ночью собралась дома. Таня прибежала позже всех. Она возбужденно рассказывала отцу о событиях.
В этот вечер она отрезала свою длинную вьющуюся косу. Мать испуганно закричала и заплакала.
Таня засмеялась громко и тряхнула коротко остриженными волосами:
— Нельзя иначе, мама. Намучилась я с ними. А теперь вот придется разъезжать за продуктами по станицам. Мешают они. Да ты не плачь, я ведь еще долго буду жить. Успеют отрасти.
Я смотрел на Таню и не узнавал ее: лицо стало иным, совсем детским. И я подумал: «Если бы ее нарядить в мужской костюм, какой бы славный из нее вышел мальчишка».
В эту ночь отец долго разговаривал с нами. Было поздно, когда мы разошлись. Я долго не мог заснуть. И вдруг в тишине раздался взволнованный, тихий голос отца:
— Как хорошо, что у нас такие дети! Слышишь, мать? И если бы не нога моя, проклятая, взял бы я винтовку и пошел бы вместе с ними. Ты думаешь, меня бы не приняли в Красную гвардию?
Таня теперь редко бывала дома: забегала только для того, чтобы переодеться и покушать. Мать упрашивала ее поберечь себя, но она всегда отвечала одно и то же:
— Нельзя сейчас, мама. Время такое, что каждая минута дорога. Мне ведь нужно накормить и армию и бедноту. За нас никто работать не будет. А кулачье народ мутит, продукты прячет.
Я часто заходил в ревком. Около Тани всегда было много женщин. Она отдавала им приказания, и женщины на подводах уезжали перевозить отобранное у кулаков зерно.
Я с удивлением прислушивался, как умела она отдавать распоряжения, и видел, что с ней считались товарищи.
Разгоралась гражданская война. Кругом вспыхивали восстания. Разбитые корниловские войска бежали на Кубань, Дон, в Черноморье. Офицерство поднимало кулаков против советов. Станицы переходили из рук в руки.
Озверевшее белое казачество вместе с генералами и офицерством билось «за единую и неделимую Россию», за «вольное казачество» и жестоко расправлялось с семьями ушедших в Красную гвардию.
