Июль 41 года - Бакланов Григорий Яковлевич (читаем книги онлайн .txt) 📗
— Пройдите, товарищ полковник. Не скапливайтесь… Запрещено. Щербатова оттеснили на край платформы, и радостный зимний день с мягким светом солнца и хлопьями падающим снегом померк. Но много раз после Щербатов вспоминал эту платформу, людей, стоящих на коленях, и с мучительным стыдом видел себя, хорошо поевшего, красного от вина, счастливого, с горячей курицей в руке, набежавшего на них. Щербатов поставил книгу на полку, втиснул рядом с ней брошюру, которую в своё время искал несколько ночей подряд, перерыв библиотеку. Стоя в дверях, оглядел комнату. В эту последнюю предвоенную ночь все вещи в ней стояли так, как они уже останутся в памяти. Он взял с собой только бумаги и карточку сына со стола. А когда прятал их в планшетку, в дверь позвонили. Это Бровальский заехал за ним. Щербатов закрыл квартиру на ключ, посмотрел на него, держа на ладони, и, так и не решив, что с ним делать, сунул в карман. Уже рассветало, когда они ехали по городу. Город спал крепким на заре сном. И взрослые люди, и дети, пригревшиеся в кроватях под утро, досматривая свои последние мирные сны. В штабе молчали все телефоны, по линиям связи — ожидание и тишина. И все командиры были в сборе. Стоявший в углу лицом к карте начальник разведки корпуса сказал вдруг:
— А у меня сын родился.
— Что? — спросил Сорокин, не поняв.
— У меня сын родился. Прошлой ночью. Вот как раз в пять утра. Мы почему-то ждали дочь. Бровальский посмотрел в окно, где было уже совершенно светло, и сказал:
— Пожалуй, пора выключить свет. И подошёл к выключателю, а все почему-то посмотрели на него. Дальнейшее произошло настолько одновременно, что в сознании слилось в одно действие. Бровальский поднял руку, дотронулся до выключателя — и во дворе из кирпичной стены гаража взлетел куст огня, словно это он рубильником включил взрыв. Когда все вскочили на ноги, комната уже изменилась непоправимо. Опрокинутые вещи, выбитые взрывной волной стекла, запах тола. А за окном, повиснув на проводах, качался срубленный телеграфный столб. Взрывы уже раздавались в городе, низко над домами свистело и выло, а со стороны границы надвигался тяжёлый гул: шли самолёты.
— Всем на запасной КП! — крикнул Щербатов, и чувство, что он что-то забыл, заставило его оглянуться вокруг себя. В углу у карты все так же стоял начальник разведки Петренко, смертельно бледный, и смотрел на него.
— Беги к ним, — сказал Щербатов, — Отведёшь в бомбоубежище — вернёшься! Из того, что после видел он на войне, быть может, самыми страшными были эти первые часы в гибнущем городе. Уже возникли пожары и горел на окраине спирто-водочный завод, и среди пожаров и взрывов из рушащихся домов выскакивали раздетые люди, успевшие только проснуться, кидались под защиту стен, и каменные стены рушились, погребая их под собой. Они метались и бежали под прицельным огнём артиллерии и попадали под огонь, а сверху, с неба, падали бомбы. И крики обезумевших матерей, среди бедствия и смерти сзывающих детей своих, вид беззащитности взрослых, бессильных даже собою закрыть, спасти детей, — это было самое страшное. Мгновения вмещали всю жизнь, — и прожитое, и то, о чем уже никто не узнает никогда. Какая-то женщина в больничном халате, прижимая ребёнка к груди, кинулась наперерез его машине. Он увидел одновременно её и далеко за нею в центре города церковь. Из бока церкви дохнуло вдруг облако дыма, красной кирпичной пыли и извёстки, и белая, к богу вознесённая колокольня с куполом, уже горевшим в лучах взошедшего солнца, мягко и беззвучно осела вниз, разрушаясь на глазах.
— Иван Васильевич!
— Люба! — крикнул Щербатов, узнав её. Это была жена Петренко, почти девочка, кончившая школу год назад, босая, с длинными по спине волосами, с грудным ребёнком, которого она ещё не умела держать на руках.
— Иван Васильевич, они бросили бомбу на роддом. На всех. Иван Васильевич, что же это? Где Коля?
— Люба! — крикнул Щербатов, стоя в машине и не слыша своего голоса, потому что над ними проходили немецкие самолёты и рёв их моторов глушил все. — Бeги туда. Вон — бомбоубежище. Я скажу Коле, где вы. Он сам показал ей рукой, куда бежать, и она послушно побежала. На короткий миг возникла она в тёмном проёме дверей — в больничном коротком халате, босая с ребёнком впереди себя, — и там взлетел взрыв. На том месте, куда успела она ступить. И не было уже ничего, только дымилась воронка. Единственный след, оставшийся от них на земле, — был след её босых ног на булыжнике мостовой, маленькие кровавые следы: она босиком бежала по стеклу. Зная, что уже ничем нельзя помочь, Щербатов все же шёл туда. За ним тенью шёл его адъютант. И тут возник новый звук. Стремительный, врезающийся, острый, он нёсся с неба.
— Товарищ генерал! Весь напрягаясь под визгом летящих сверху бомб, адъютант стоял перед ним, протягивая чистый платок и что-то говорил, со страхом указывая ему на лицо. Щербатов строго посмотрел на платок в руке адъютанта. Полуоглушенный взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на рукаве и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко. Улица вдоль была пуста. Все, что только что бежало и металось, — исчезло, распластанное под этим свистящим, в душу нацеленным, острым визгом бомб. Щербатов стоял посреди улицы, глядя вверх. Самолёты кружились над вокзалом, низко проходили над крышами домов, сбрасывали бомбы и снова заходили на круг, планомерно и методично. Они кружились в чистом небе, освещённые снизу восходящим солнцем, и никто по ним не стрелял. Ни один зенитный разрыв не встревожил их. А там, в районе вокзала, стоял отдельный зенитный дивизион, Щербатов знал это. Он вскочил на подножку машины, рукой держась за дверцу, крикнул шофёру:
— Давай туда! Скорей! Когда он примчался к зенитчикам, вокзал уже горел. И горел на путях пассажирский поезд, только что прибывший из Москвы. Но то, что он увидел рядом с вокзалом, было ещё страшней. Он увидел целые, приведённые к бою зенитные орудия и ни одной воронки вблизи них. Расчёты стояли у расчехлённых орудий, смотрели в небо и не стреляли.
— Командира дивизиона ко мне! К нему выскочил майор. Щербатов смотрел на него онемев.
— Ты… ты — живой? И не стреляешь? Майор только вытягивался перед ним. А над ними в дыму носились немецкие самолёты и бомбили, и гонялись за людьми, хлынувшими от вагонов в поле.
— Товарищ генерал, мне приказ… Мне приказано не стрелять! Не отвечать на провокацию! Не владея собой, Щербатов потянулся за пистолетом. В этот момент он не думал, не способен был думать о том, что перед ним стоит не виновник, а результат — бледный, изо всех сил тянущийся по стойке «смирно» майор, готовый вот так принять смерть, но уже не способный понимать что-либо. Когда сбили первый самолёт и привели выбросившихся на парашютах лётчиков, Щербатов здесь же, на батарее, допросил их. И старший из лётчиков, с обгорелыми волосами, в прожжённом до тела обмундировании, на вопрос, почему они не бомбили зенитные орудия, сказал, презрительно усмехнувшись в глаза:
— Мы знали, что им дан приказ не стрелять. А после, уже в окружении, Щербатов своими глазами прочёл директиву наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось: «1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить». Далеко позади отпылала граница. Только колонны пленных и встречно на восток идущая немецкая техника пересекали теперь её. И Щербатова поразили эти слова: «Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить». Неужели ещё в тот момент не поняли всего. Там, в директиве, был и такой пункт: «Разведывательной и боевой авиации установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск…» Но уже не было самолётов, способных выполнить это. Они погибли под бомбами на своих аэродромах, не успев взлететь, и раньше, чем был подписан для них этот приказ. Щербатов прочёл эту директиву много дней спустя, потому что 22 июня в 7 часов утра, когда она была отдана, уже не существовало средств связи, чтобы передать её войскам. Её случайно нашли в лесу, в бумагах разбомблённого штаба, в зеленом сундучке, на котором, словно закрыв его своим телом, лежал убитый офицер.
