Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942 - Драбкин Артем Владимирович (читать книги полностью .TXT) 📗

— Как вы полагаете, приписки были?

— Черт его знает. В нашем полку не было. Почему? Потому что у нас была дружеская спайка. Если кто задумал щегольнуть или прихвастнуть, сразу сажали его на место. У летчиков я такого не видел, чтобы командир кричал: я тебе приказываю! У нас была какая-то внутренняя взаимосвязь. Все знали и все понимали, что действовать надо единой командой. Каждый понимал, что не должно быть возражений, если старший по должности выбирает, кто полетит выполнять задачу или еще что-то. В воздухе — там вообще безоговорочное подчинение командам ведущего. Взаимоотношения у нас были хорошие.

— У вас было более чем достаточно сбитых самолетов для получения звания Героя Советского Союза, а почему героя тогда не получили?

— На то, чтобы мне дали Героя, писали три раза. Последний, уже когда я уезжал в академию. Но как получалось. Только под Сталинградом написали, а меня сбили. Дальше, только написали, а меня перевели в командиры 111-го полка. А я ведь не такой, чтобы спрашивать, как-то напоминать. Было так, что сидели как-то с Давидковым. И выяснилось, что я лучше всех вижу. После этого каждый раз, когда командир дивизии летит, берет ведомым меня. И командир корпуса Мачин тоже брал меня ведомым. Другой бы поговорил с ним, почему мне не дали Героя, но я же не из тех. Потом сидели, я прочитал директиву главкома, как оценивать и как представлять на Героев летчиков, в частности, истребителей. Для того чтобы получить Героя, нужно было сбить 12 истребителей или 10 бомбардировщиков. И вот, мы сидели, ужинали, разговорились. Спрашивают: «А у тебя сколько?» У меня тогда было 12 самолетов. У нас начальник штаба Харпало был. Его спрашивают: «Кузьмич, что же ты его не представляешь?» Он отвечает: «Я давно написал, послали, а дальше я не знаю что». На этом тогда разговор и кончился.

— В чем вы летали в годы войны?

— Регланов у нас тогда не было. Летали в комбинезонах или куртках. Я летал с орденами и удостоверением.

— Были случаи, что летчиков, которые выпрыгивали, расстреливали в воздухе?

— Да. Белоусова Сережу расстреляли. Как было дело? Я после Сталинграда немножко хромал, меня не особенно посылали. Серега перед вылетом говорит: «Саша, так не хочется лететь, душа не лежит». Взлетел. Как потом рассказывали, они встретили «Хейнкелей-111». Он одного подбил. Фашист загорелся. Сережа стал переходить, и его тоже бортовым огнем сбили. Он выпрыгнул, раскрыл парашют, но немецкие истребители сопровождения его в воздухе расстреляли.

А вот чтобы наши летчики расстреливали выпрыгнувших немцев, я не помню. Хотя и с нашими тоже по-разному было. Вот Сергея Горелова сколько раз сбивали. Он спасался на парашюте. Приходит, улыбается, садится и опять летает. Конечно, каждый переживает, когда его собьют. Одни после этого начинают увиливать, уходить от боя, другие, наоборот, только злее становятся. Я, после того как меня первый раз сбили, стал не то чтобы злее, но решительнее, более собранным и целеустремленным. Врага уже до конца лупишь. Остервенение появилось, если так можно сказать.

— Вы что-нибудь слышали о штрафных эскадрильях?

— Штрафных эскадрилий у нас не было. Они не везде создавались.

— Забирались ли лучшие летчики в специальные истребительные группы?

— Тоже не знаю. Мы как-то обособлены были. Почему? Наша дивизия была в резерве Верховного командования. Нас всегда посылали туда, где идут главные бои.

— Где был 111-й полк на Курской дуге, в северной полосе или южной?

— Наш полевой аэродром находился на южном фасе дуги. Воздушные бои были тяжелыми. Конечно, такого количества самолетов, как в начале войны, у немцев уже не было. Но летчики были очень высокой квалификации, и они на рожон не лезли. Если видят, что идет большая группа, то они где-нибудь подстерегут того, кто отстал, собьют и тут же уходят. Хотя случались и тяжелые бои. Но поскольку я еще не оправился от ранения, да и организация боевых действий отнимала много времени, то я летал не очень часто.

— Знали ли вы соединения и летчиков, против которых воевали?

— Нет, не знали. Это плохо, конечно, но тогда никакой информации у нас не было.

— Каким для вас был дальнейший ход войны?

— А дальше пошли на запад. Незадолго до взятия Киева мы дислоцировались на левом берегу Днепра. Стояла задача: сделать перспективную съемку трех сторон города. Знаешь, что это такое? Это когда фотоаппарат смонтирован сбоку фюзеляжа и для выполнения съемки требуется лететь фактически на бреющем полете. У меня ведомым тогда был Саша Чабров — хороший парень, москвич. И вот мы подлетели к Киеву. Пикируем с высоты 2000 — 3000, выводим самолеты из пике на 50 метров, и я включаю фотоаппарат. Тут по нас как начали работать зенитки, только щепки полетели, но не сбили. Я привез 3 или 4 пробоины, и Чабров столько же. Потом еще две стороны города отфотографировали, за что получили благодарность от штаба фронта.

— Свой последний боевой вылет Китаев делал в паре с вами. Расскажите, как его сбили?

— К лету 1944 года Китев уже был Героем Советского Союза, имел более 30 сбитых, командовал 40-м ГИАП, в котором я был штурманом полка. Летом 1944-го он уехал в отпуск. В это время мой полк перебазировали в Сбарож на Западной Украине. Полевой аэродром Сбарож находился на возвышенности. Из отпуска он приехал прямо туда. Мы переночевали. Утром я его ввел в курс дела. Над аэродромом висела облачность, полетов не было. Я рассказал Китаеву, что рядом есть спиртовой завод. Говорит, поехали туда. Я сначала не соглашался, но он уговорил, мол, поедем, посмотрим. Приехали. Там нам по 100 грамм дали. Я пригубил и поставил. Говорю: «Не могу пить перед полетом». Он выпил. Приехали на командный пункт. Немножко облачность поднялась. «Полетим, — говорит он. — Надо доложить командиру дивизии, что я прибыл». Я говорю: «Николай, какая необходимость сейчас лететь? До штаба всего километров 15». А до линии фронта километров 20 — 25. «Нет, полетим, я ему доложу», — возражает Китаев. Взлетели. Несмотря на облачность, видимость отличная. Летим под облаками. Слева полевой аэродром, на котором сидит командир дивизии, справа линия фронта. Что-то горит, дым идет, упирается в облака. Китаев говорит: «Пойдем, покажешь мне линию фронта». Я соглашаюсь, разворачиваюсь. Я иду ведущим, он ведомым, прошлись по линии фронта. Он предлагает: «Давай штурманем». Я возражаю: «Какой смысл? 200 метров высота». — «Нет, пойдем». Думаю: «Твою мать, неразумно». Но поскольку он командир полка, Герой, еще скажет, что сдрейфил, решаю: «Черт с тобой, пойдем». Начинаем штурмовать. Очередь дал. Все в дыму, ничего не видно. Разворачиваемся. Из дыма вышли, я ему: «Коля, ты где?» Он говорит: «Я на первом развороте». Все ясно. Второй заход делаем, я первым, он за мной идет. «Коля, ты где?» — «Я на втором развороте». Все ясно. Третий заход. «Коля, ты как?» Молчок. Говорю: «Коля, где ты есть? Я тебя не вижу, отзовись!» Виражу над этим местом, но уже не стреляю. Крутился, крутился, не отвечает. Я лечу на аэродром, где должны были сесть. Спрашиваю: «Садился Китаев?» — «Нет». Лечу к себе на аэродром, спрашиваю: «Садился Китаев?» — «Нет». Я опять на линию фронта. Нигде его нет. У меня уже горючее на исходе. Сел.

А Китаев тогда был знаменит на фронте, сам командующий воздушной армии Красовский его лично знал.

И вот наутро к нам прилетает начальник политотдела. Сразу на меня: «О, ядрена мать, ты трус, ты его подставил, ты сдрейфил и бросил его». У меня от возмущения рука сама поднялась, и я ему съездил по морде. К нам подбежали, разняли, но он молодец, не пожаловался. Когда страсти улеглись, я ему рассказал, как все было. Он говорит: «Машину мне!» Берет техника самолета Китаева, еще нескольких человек и едет на передний край. Вернулись они под вечер, мы уже ужинали. Заходит в столовую, в комнату руководящего состава. Подходит ко мне: «Саша, ты меня извини! Как вы там хорошо штурмовали, вся пехота вам аплодирует. Мне сказали, что его сбили из танка, и он сел у противника».