Сердце солдата - Туричин Илья Афроимович (электронная книга txt) 📗
— Сможет он повести наших солдат в лес?
— Поведет.
— Он кто? Крестьянин?
— Гармонист.
— О-о-о, музыкант! Пусть пока поиграет в бирзале.
— Слушаюсь.
Вайнер помолчал. Лицо его было обращено к Козичу, но смотрел он куда-то дальше, будто видел что-то за спиной Козича, сквозь него.
Потом посмотрел на свои руки, по привычке несколько раз сжал и разжал пальцы.
— Если я возьму партизан, фюрер будет награждать вас, господин Козич, железным крестом.
Козич вскочил со стула и вытянулся.
— Премного благодарен!
— Можете идти, Козич.
— Слушаюсь…
Козич попятился и вышел из кабинета, толкнув дверь задом. Это было везенье, удача, которая сама далась в руки. Целая зима напрасных усилий, и вдруг с неба свалившаяся удача! Козич воспылал нежными чувствами к Петрусю, поил его пивом, добродушно похлопывал по спине, устроил на работу в пивную.
С пяти часов вечера и чуть не до утренних петухов растягивал Петрусь меха своего баяна. Выучил песенки, что распевали немецкие солдаты, наигрывал марши и вальсы.
Нередко в пивную заходил Штумм. При входе коменданта наступала тишина. Хозяин — маленький рыжий невзрачный человечек из прибалтийских немцев — бросался навстречу, чтобы лично принять шинель и фуражку начальства.
Штумм проходил на излюбленное место в углу возле стойки. Перед ним ставили бутылку коньяку, кружку пенистого пива и десяток жареных в свином сале сосисок.
Когда Штумм напивался, он вытаскивал из кобуры пистолет и стрелял в лампочки под бурные аплодисменты присутствующих. Не было случая, чтобы он промахнулся.
Когда обойма разряжалась, Петрусь с баяном подходил к Штумму и играл на высоких ладах любимую песню коменданта «Ах, майн либер Аугустин»… Штумм хрипло подпевал. Потом двое автоматчиков брали его под руки и бережно вели к машине.
Козич настоял на том, чтобы Петрусь поселился вместе с ним у Варвары. Он сделал это не столько из нежных чувств, сколько из боязни, что Петрусь исчезнет так же внезапно, как и появился. Тогда — конец, Вайнер этого не простит.
Петрусь оказался жильцом тихим, спокойным, даже деликатным. Но Варвара будто не замечала его. Ненависть к Козичу она распространяла на все, к чему тот прикасался. Она ненавидела деревянную расписную ложку, которой он хлебал щи, и его фаянсовую миску, и нож со сломанным черенком. Она ненавидела его одежду, икону, на которую он молился, и даже край стола, за которым он сидел. Если бы не ребятишки, не страх за их судьбу, Варвара, наверно, убила бы жильца ухватом, или топором, или вилами — все равно чем. Петрусь ладил с Козичем. Козич привел его в дом, и Варвара распространила свою ненависть и на Петруся. Иногда Петрусь замечал на себе ее косой злобный взгляд и невольно съеживался, словно по голому телу провели холодным ножом.
А Козич ходил за Петрусем неотступно. Он провожал Петруся до пивной и сидел над кружкой пива до самого закрытия, чтобы потом сопровождать музыканта домой. Он просыпался по ночам и вслушивался в дыхание спящего на лавке Петруся. По утрам он сидел под образами и ждал, когда Петрусь проснется.
Как-то за завтраком Петрусь сказал:
— Жутковато тут, в Ивацевичах.
— Чего так?
— Пристукнуть могут из-за любого угла.
— Кто?
— Известно, партизаны.
— Да откуда ж они тут возьмутся? Они сюда и носа не кажут. Тут, Петрусь, гарнизон! — сказал Козич убедительно и поднял крючковатый палец.
Но Петрусь уловил в его голосе тревожные нотки. Он наклонился к Козичу и прошептал:
— Я вчера одного на улице видел.
Козич вздрогнул.
— Чего ж не крикнул, патруль не позвал?
— Попробуй, крикни. Он ка-ак кинет гранату!
— У него и гранаты были?
— А кто его знает? Может, и были.
У Козича затряслись губы.
— В ту среду у войта все начальство соберется. План сделают и двинут на них, окаянных!
— Поскорей бы!.. — вздохнул Петрусь.
— Нам, слышь, по железному кресту обещано и денег куча.
— Да ну?..
— Все от нас с тобой зависит. Про нас Вайнер уже фюреру самому лично доложил.
В глазах Петруся появилось неподдельно веселое изумление.
— Неужто самому фюреру?
— Вот те истинный. — Козич перекрестился на образа. — Как паны заживем!
Варвара метнула такой злобный взгляд, что Козич осекся.
— Ты чего, Варька, зеньки вылупила! — крикнул он петушиным голосом. — Иди свиней кормить!
Варвара хлопнула дверью.
— Стерва, — крикнул ей вдогонку Козич, потом спросил Петруся: — На базар пойдешь?
— Неохота. Поспать бы. Вчера господин комендант самолично стаканчик поднес. Голова трещит.
— Ну-ну… Сосни малость. Да на улицу не показывайся. Еще опять кого встретишь! Вместе пойдем.
Козич ушел. Петрусь прилег на лавку. Голова действительно болела невыносимо. Коньяк, который налил ему вечером Штумм, был крепок, отдавал клопами, и сейчас еще Петруся немного мутило от одного воспоминания о нем…
Вскоре вернулась Варвара, загромыхала в сенях ведрами. Петрусь вышел в сени и плотно прикрыл дверь в избу.
— Варвара Петровна, — сказал он тихо.
— Ну? — Варвара отшатнулась.
— Вы тетю Катю знаете?
Варвара молчала.
— Ту самую, к которой Коля молоко возил. — Петрусь тихо засмеялся. — Да вы не молчите…
— Ну, знаю… — ответила Варвара.
— Дойдите до нее. Скажите: «Петрусь просил на среду яиц наварить». Запомните?
— Запомню.
Петрусь открыл дверь, вернулся в хату и снова улегся на лавку. Следом вошла Варвара, остановилась в дверях, долго смотрела на Петруся, будто не видела раньше, и вдруг сказала:
— Может, вам кваску жбанчик подать?
Петрусь улыбнулся:
— А что? Не худо бы. С похмелья.
Дремлющим кажется лес. В безветрии не шелохнется нежно-зеленое кружево берез. Спят недвижные темные размашистые ели. На десятки верст протянулись непроходимые топи. По утрам над ними медленно клубятся сизые туманы. Тихо кругом, до жути тихо. Даже птицы молчат. И белые облака замерли в сонной голубизне неба.
Дремлющим кажется лес. А тысячи видимых и невидимых тропинок пролегли через него в разных направлениях — на Ивацевичи, на Телеханы, на Дрогичин, на Березу. Нет-нет, да и хрустнет сухая ветка, звякнет где-то затвор винтовки, осыплются с ели сухие иглы. Это идут партизанские связные, идут на задания ударные группы. Лес скрадывает звуки, и запахи, и сухие дымки костров. Все прикрывает своей тишиной. Дремлющим кажется лес.
Ванюшка вел Алексея прямо через болото. Сапоги намокли, стали тяжелыми и так стиснули ноги, что Алексей с удовольствием пошел бы босиком. Уж лучше студеная вода болота, чем такая мука. Но снять сапоги нельзя. Босиком далеко не уйдешь — ноги изрежешь, да и сапоги засохнут на солнце, съежатся — надень их потом! Шли, перебираясь с кочки на кочку. Кочки, будто зыбкие живые островки. Ступишь — и ушла под воду, а потом всплывает за спиной и тотчас расправляется чуть примятый сапогом мох: болото прячет следы.
Иногда, чтобы передохнуть, партизаны выбирают кочку поплотнее, где-нибудь возле березки. Встанут на кочку и держатся за ветви тонкого болотного деревца.
По последним данным разведки, в Яблонке нет ни одного вражеского солдата, поэтому Алексей и Ванюша вышли прямо к селу, несмотря на то, что было еще совсем светло. На опушке остановились, внимательно осмотрелись — на всякий случай.
Потом Алексей решительно махнул рукой:
— Пошли.
…Солнце спряталось за лесом, но край неба был еще светел, и Коля издали увидел знакомую фигурку в синем пальтишке и белом платке, энергично шагавшую по дороге прямо к избе Гайшиков.
У Коли екнуло сердце, и тотчас поднялись откуда-то из глубины души мысли о предательстве, ожила обида.
Коля нахмурился, сжал кулаки и ушел в хату. Сестренка, с которой он играл в «ножички» возле крыльца, удивленно посмотрела ему вслед.
— Ты чего набычился? — спросил Василий Демьянович Колю, молча севшего на лавку.
