Звонница(Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович (список книг txt) 📗
Фридрих пригнулся и побежал по дну траншеи к блиндажу, где всегда хранились ящики с боеприпасами. Добежав, схватил из большого железного цинка пригоршню патронов, потом вторую. Набил карманы шинели и бросился назад, на ходу заряжая винтовку. Досылая патрон в патронник, он увидел чужого солдата, прыгнувшего в немецкую траншею прямо на Фридриха.
Этим русским солдатом был Мишка Громов. В прыжке он не мог выделить немца, пригнувшегося с винтовкой внизу О своей прыти тут же пожалел. Обрывком мысли связал зловещий сон с чужим солдатом, целившимся в него, успел обреченно крикнуть: «Господи!..» Но у немца случилась осечка, и он задергал в ярости затвором. Мишка бухнулся в траншею, слава богу, устояв на ногах. Сразу бросился на врага. Удар штыком наметил в лицо чуть ниже высокого лба, прямо между серо-зеленых глаз. Противник увернулся, а винтовка, воткнувшись в деревянный бруствер, застряла в нем от сильного удара.
Сцепившись, будто два дворовых пса, солдаты завозились в окопной жиже. Ими овладел животный страх, взгляды запылали и, казалось, осыпались искрами. Руки хватали сырые воротники шинелей, ноги скользили, глухо чавкая каблуками. Оба пыхтели, норовя нанести сильный удар, который бы поверг соперника без памяти на землю. Возились до той поры, пока не обессилели. С бело-синюшными лицами, хватая разинутыми ртами воздух, как по команде, оба откинулись к стенкам траншеи, откуда им за шиворот посыпался снег с комками глины. То ли холод остудил их пыл, то ли нечеловеческая усталость напала, не отпуская обоих, иное ли что завладело противниками, только сидели они молча, рассматривая друг друга. Все искры из их глаз просыпались, а с ними затух и жар одержимости. Похоже, в этот момент оба одинаково ощутили потребность жить. Случись происходящее в другой обстановке, можно было бы подумать, что меж врагами пролетела-таки одна искра — Божья, призвавшая остановить схватку.
Ужас, как все опостылело! Громову стало все равно, что будет с ним через минуту. Даже винтовка, торчавшая над ним на воткнутом в дерево штыке, больше его не интересовала. На несколько мгновений он вообще исчез из немецкой траншеи с упавшей на ее дно странной тишиной. В глазах поплыл золотистый туман, и Мишка явственно увидел Каму, берег с качающимися от ветра верхушками деревьев в нежной зелени распускающейся листвы. Увидел себя со стороны греющимся у костра, в огне которого трещал прибрежный сухой валежник. Узнал, как это ни удивительно, немца, с которым барахтался в окопе. Немец протягивал к огню озябшие худые руки. Картинка мелькнула, как наваждение, и исчезла.
Первым зашевелился немец, давая понять, что хочет сдаться. Он, уловив в траншеях и на поле русскую речь, осознал: бой немцами проигран, остается признать поражение, поднять руки. Опираясь на стенку окопа, рядовой Штоф встал. Мишка вытащил из глиняной жижи фуражку, поднялся, выдернул из брустверного бревна винтовку и вслед за немцем полез наружу. Пошатываясь и отряхивая налипшую на шинели сырую глину, оба направились к ближней группе русских.
Сгорбившийся Фридрих молча шлепал сырыми ботинками в обратную от своей передовой сторону. Удивляло, что в руках не было оружия, винтовка осталась лежать на дне покинутой траншеи. Он не жалел о сдаче в плен, так не хотелось огорчать своей смертью маму, отца и Марту. Но жизнь в этот миг выворачивалась колючей изнанкой, царапавшей до болезненных колик живот. Как много бы он отдал, чтобы опять очутиться на семейной ферме, пройти по дорожкам среди цветников, разведенных многолетним неустанным трудом семьи Штоф. А пока он брел среди убитых им же русских и надеялся только на помощь Бога…
Захваченных в плен немцев в лагеря не отправляли. Некому было охранять пленных, негде да и незачем. Пленные про это не знали. Ведая о Гаагской конвенции 1907 года, они рассчитывали на отправку в лагеря. Русские генералы плевали на всякие там конвенции. Они и своих-то солдат не жалели, считая их за «пушечное мясо», о чужих не заботились тем более. Пленных немцев после боя собирали партиями, отводили к ближнему оврагу, где за десять минут пускали в расход.
Вот и в этот раз взятых в плен восьмерых германцев уводить было некуда. Намечалась новая атака, поэтому с расстрелом решили не мешкать. Громова назначили старшим в расстрельную команду. В шеренге безоружных пленников, плетущихся к оврагу, он увидел «своего» немца. Узнал по серо-зеленым глазам, недавно полыхавшим жаром в той яростной схватке на дне окопа. Странное дело, убивать немца Мишке вовсе не хотелось, ведь немец уже доверил ему свою судьбу, а вот надо будет подавать роковую команду. Мишке показалось, что он кожей чувствовал, как хочет этот бледный парень жить. Не о том ли мечтал и сам Громов в последних ночных раздумьях? Внутри всколыхнулось горячее желание подарить немцу жизнь.
«Господи, что делать-то? — такой душевной борьбы в себе Мишка прежде не испытывал. — Надо стрелять, да не могу! Как спасти вражину?»
Пока шли к оврагу, Мишка вспотел от навязчивой мысли: «Что ж делать-то?» Пленных немцев поставили на самый край обрыва. Русские построились в шеренгу напротив, принялись щелкать затворами. Рядовой Громов пользовался уважением, по старшинству мог подойти к приговоренным, проверить связанные руки, дать затянуться махрой, если бы кто из пленников попросил. Громов прикурил самокрутку и пошел к обреченным, решив спасти «своего» самым незатейливым путем.
Фридрих стоял крайним с завязанными позади руками, почти не дрожал. Дрожь прошла сама собой вместе со страхом. В душе царило смятение — бесконечно обидно было за друга Штефана. Тот переминался рядом с ноги на ногу, жалкий, трясущийся, без очков. Бедняга, он, наверно, не различал в эти минуты ни неба, ни леса, ни строя с оружием, стоявшего напротив. Шевелили плечами, пытаясь согреться, приятели из их роты. Еще накануне вечером они сидели в землянке и разыгрывали Штефана. Война не выбила из них охоту к играм и озорству. Увалень Штефан оставался объектом насмешек товарищей. Он то засыпал на дежурстве, а на окрики фельдфебеля: «Опять спишь, собака!» — бодро рапортовал: «Никак нет, господин генерал, прислушиваюсь!» То очкарика теряли на построении, и все подразделение мерзло из-за него под снегом, пока улыбающийся толстяк не появлялся с кудахтавшей курицей в руках. Все ему прощали, дружно радовались его предстоящей отправке домой.
Фридрих никогда не задумывался о чувствах людей в последний миг существования. Теперь он познавал их. Минуты тянулись. Тяжело вздохнул: сейчас русский, что брал его в плен, закончит подготовку к расстрелу, прогремит залп. Никогда больше не увидеть маму, отца, Марту. Странно, слово «никогда», оказывается, имело совершенно конкретное обличие в виде молодого синеглазого солдата в заляпанной грязью фуражке, длинной шинели, с самодельной папиросой во рту. Зачем он направился в их сторону? Штоф следил за русским, обходившим строй немцев, проверяя, очевидно, крепость узлов на веревках. Вот он, пыхнув папиросой, подошел к Фридриху, дотронулся до запястья, и руки за спиной почувствовали свободу. Русский ослабил узел. Зачем? Сделал снисхождение? Но за что? Фридрих заметил едва уловимый кивок русского, после чего тот повернулся и зашагал в сторону своей шеренги.
Старший команды, вернувшись к цепочке стрелков, показал лично каждому, по кому из немцев тот должен выстрелить. Сам он будет бить по тому крайнему справа.
Штоф, увидев чужие наведенные винтовки, тоскливо замер. В груди похолодело. Командовал все тот же русский, взявший его в плен. Да, это он прицелился в него, Фридриха, и уже раскрыл в крике рот.
— Пли!
Под громкие хлопки затрещавших винтовок Фридрих повалился назад. В голове мелькнули воспоминания, как уверенно он падал спиной назад на мягкий снег, когда играл с отцом возле дома. Здесь не удалось раскинуть руки, представляя себя птицей, но сегодня и не было того, что осталось в далеком прошлом.
Треск от выстрелов вспугнул стаю ворон. Они закричали, кружась над голым лесом. Крикам их расстрелянный Штоф изумился. Если он слышал птиц, значит, был только ранен, а не убит. В бок его уткнулась голова неподвижного Штефана. Фридрих смотрел на черную стаю, кружившую над ними, потом его мокрые от снега руки выскользнули из слабой петли веревки, и он с трудом поднялся. В голове мелькнуло, что живым и невредимым в этом овраге сейчас оставался только он, а расстрельщиков сразу увел этот странный русский, спасший почему-то его от смерти. Но следовало торопиться: придет похоронная команда, и его могут задержать снова.
