Небо закрыто льдами (Документальная повесть) - Тихомиров Вениамин Васильевич (книги .TXT) 📗
Еще несколько часов глубоководного плавания.
Лодка меняла курсы, а ледовая обстановка оставалась прежней. Над нами был сплошной лед. Ни одного светлого окна.
Снова сменили курс, прошли несколько миль. И полынья все-таки была найдена — такая, какую хотелось: широкая, чистая. Она была похожа на озеро. Ее сверкающие ледяные края обрывались в воду причудливыми нагромождениями. Они были так высоки, что, казалось, нависали над лодкой.
Лодка всплыла в самой середине полыньи. Командир поднялся на мостик. Потом туда «просочились» матросы.
Удивительно прозрачная вода окружала атомоход. Сверху она была светло-синего цвета. На глубине синева воды быстро и таинственно густела, цвет ее постепенно переходил в густо-черный. Вот так же всегда черна вода в бездонных речных омутах. Только глубина здесь под нами — не чета никаким речным бочажинам.
Радисты связались с базой. Командир передал донесение об успешном плавании, сообщил точные координаты, доложил обстановку. В голосе командира слышалась откровенная радость, когда он диктовал радистам радиограмму.
Но больше всех, наверное, радовался штурман. Ему, наконец, представился случай определить точное местонахождение корабля. По самому надежному прибору — по солнцу. Штурман был доволен своим «хозяйством». Все приборы, установленные на лодке, работали нормально. Лодка прошла по ним сотни подледных миль. Штурман прокладывал на карте курс корабля как бы вслепую — мореходную астрономию на помощь не позовешь, сквозь многометровую толщу льда небесных светил не увидишь и радиомаяка не запеленгуешь. Вся надежда на приборы. И они оказались такими же надежными, как солнце.
Из отсека выволокли на палубу резиновую шлюпку с необходимым снаряжением, спустили на воду. Командир разрешил большой группе моряков высадиться на лед. Среди счастливчиков был и я.
Пока мы выгребали на шлюпке к ледяному берегу, я тайком от ребят опустил руку за борт — попробовать, какая она, вода в Ледовитом океане, неподалеку от полюса? Мне казалось, что здесь она должна быть иной — не такой, как хотя бы у нас в базе, где днем и ночью, не умолкая, бормочет прибой у подножия насупленных скал.
Руку обожгло словно током, пальцы мгновенно онемели. Капли воды, скатывавшиеся с ладони, были тяжелы, как ртуть.
Со странным, смешанным чувством удивления, радости и гордости выбрался я на обрывистый лед.
Зернистый снег шуршал под ногами битым стеклом. Он мгновенно рассыпался крупой, стоило только разжать ладонь. В глазах рябило — это, отражаясь от слепящей белизны, бил в глаза, лился ничем не приглушенным потоком солнечный свет. Линия горизонта терялась, все было бело — и бесконечные льды и небо, отражавшее их.
Я долго разглядывал неуклюжие отпечатки своих рабочих ботинок — первые человеческие следы на льду, которого еще никогда до этого не касалось живое существо.
Хотелось стоять и стоять вот так, в сверкающем потоке чистого света, любоваться голубоватыми отблесками воды на холодных клыках льдин, и вспоминать все, что читал об этих краях, и радоваться тому, что ты первый человек, кто может рассказать достоверно, как выглядят здешние широты, но подошел боцман, и я сразу вспомнил, что времени на первую ледовую прогулку отпущено мало и что у меня есть работа.
Мне нужно было замерить толщину снежных сугробов.
Все время я не мог отделаться от странного ощущения, что снег издает какой-то слабый, едва уловимый, но очень знакомый запах. Я долго не мог понять, что напоминал мне этот запах, а потом вспомнил. Так пахнут в кадках соленые огурцы. Я даже рассмеялся от неожиданности этого своего открытия.
Должно быть, запах этот придавало снегу близкое соседство соленой океанской воды.
Уходить со льдины не хотелось. «Вот у такой же, быть может, льдины швартовалась и лодка Гаджиева, — кольнула внезапная мысль. — О чем они думали в ту минуту? Похожи ли были их переживания на то, что сейчас на льду испытал я? Видели они эту невероятную чистоту неба?»
Вряд ли, им было не до того. Лодка едва держалась на плаву, и топлива было мало, и отбиваться было почти нечем, если бы вдруг на них напала погоня…
Я вспомнил, как хотел когда-то найти в этих льдах хоть что-нибудь сохранившееся до последних дней от таинственно исчезнувшей лодки отца. Я горько усмехнулся. Если бы и в самом деле они высадились на лед и если бы действительно хоть что-нибудь они оставили здесь, все равно никто бы и ничего не сумел найти. Льды не стоят на месте. Льды совершают вечный круговорот. Они рождаются и умирают, ледяные поля перемалывают друг друга, как гигантские жернова, и разве сохранится что-нибудь забытое на их поверхности?
Выходило так, что оставалось мне выполнить только последний отцовский завет. Он хотел, чтобы я тоже был подводником.
В эти трудные дни мне некогда было разбираться с самим собой, некогда было выяснять, так ли, как когда-то отца, тянет меня к службе на подводных кораблях. Отрицательно ответить на этот вопрос я не мог. А чтобы честно сказать себе «да», мне надо было еще многое передумать.
Глава 8
Самые трудные мили. Чикин и Штурманов. Подводный клуб интересных встреч
Лодка вошла в неведомое — так смело можно назвать арктический район, через который пролег курс нашего атомохода. На всех картах всегда рисуют картографы эти места «белым пятном».
Ледовая обстановка здесь резко отличается от других мест океана. Капризно и угрожающе непостоянна толщина льдов — сказывается, должно быть, внезапный и резкий перепад океанских глубин. То и дело возникают на пути атомохода из черной подводной тьмы клыки айсбергов — вечных бродяг, вмерзших в сплошные ледяные поля.
Атомоход мечется вверх и вниз, все время меняя скорость, курс, глубину, и мы давно уже забыли, что такое спокойные вахты.
Льды наглухо сомкнулись над головой.
Спичка, подвешенная в пяти сантиметрах от потолка большой комнаты, — это наша лодка. Пол комнаты — океанское дно. Потолок — лед, наше сегодняшнее небо. Разводий нет — значит нет солнца, нет ветра, слабо и пьяняще пахнущего океаном.
Если там, южнее, мы знали, что за монотонной и раздражающей бесконечностью льдов нас ждут полыньи — сейчас, пожалуй, никому не известно, как обернется дело для нас спустя даже несколько часов похода. Вопреки всему мы верим, что все будет в порядке, но уж очень тягостно и бесконечно ожидание перемен.
У вахтенных, что через каждые два часа сменяют друг друга за пультом телевизионной установки, от непрерывной слежки за непроглядностью океанских глубин болят глаза, и в ушах ломит от писка зуммеров эхоледомера.
По смутным теням, бесплотным и бесформенным на экране, трудно определиться в пространстве. Теряется ориентация, обостренным и настойчивым становится чувство оторванности от мира, и в какую-то минуту начинает казаться, что в определении бесконечностей могут дать маху даже наши электронные приборы.
Мысль эту гонишь от себя прочь, но она возвращается снова и снова, рождая глухое беспокойство. Из равновесия выводит все — громкий смех, слабые запахи машинных масел, болтовня в кубриках, доклады вахтенных центрального поста, которые ничего нового не сообщают и не обещают никаких перемен.
Бледен и непривычно молчалив главстаршина Чикин. Он заметно изменился за последнее время: обострились скулы, еще глубже запали глаза. Подолгу думает он о чем-то, уединившись в кубрике, перелистывая страницы своего блокнота. Чувствуем мы — к какому-то разговору с нами готовится главстаршина, да только отмахиваются от комсорга матросы, когда он появляется у них за спиной. Какие могут быть разговоры, если всё на лодке забыло о состоянии покоя! Атомоход все время меняет тактику, пробиваясь вперед, — так же, как боксер на ринге, когда ведет бой. Возрастающие нагрузки нелегко переносить даже нашим тысячу раз выверенным приборам, а нам они даются тоже нелегко. Для нас между раундами ледового боя нет передышек.
