За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович (читаемые книги читать TXT) 📗
— Господин штурмбаннфюрер! — все с той же торжественностью повторил Грефрат, протягивая советнику конверты. — Мне выпала честь первому поздравить вас… Здесь приказ о присвоении внеочередного чина и петлицы штурмбаннфюрера, а это письмо рейхсминистра и верховного шефа СС, которое он поручил передать вам лично.
Хауссер вынул из незапечатанного конверта черные бархатные петлицы со знаками СС на одной, и четырьмя серебристыми металлическими квадратиками на другой, как бы недоумевая оглядел их и небрежно сунул вместе с конвертом в карман. Только тут он заметил протянутую руку Грефрата. Советник торопливо, но холодно пожал пальцы оберштурмбаннфюрера.
— Благодарю вас… — пробормотал он и начал обрывать край второго конверта.
Письмо рейхсминистра казалось отпечатанным типографским способом: прекрасная, точно накрахмаленная бумага, великолепный шрифт пишущей машинки. Всего несколько строк.
«Дорогой Хауссер!
Сердечно поздравляю Вас. Рад случаю сообщить, что Ваши идеи находят одобрение у фюрера.
Я очень ценю Вашу чрезвычайно полезную деятельность. Все Ваши предложения немедленно изучаются и при первой же возможности воплощаются в жизнь.
Желаю успеха.
Хайль Гитлер!
Ваш Г.Гиммлер»
Советник читал письмо долго, не проявляя никаких эмоций, точно получал такие послания по нескольку в день. Наконец он спрятал письмо в карман и вопросительно взглянул на Грефрата.
— Присядем, господин советник, — со вздохом сказал оберштурмбаннфюрер. — Нам необходимо обсудить некоторые вопросы…
Оберштурмбаннфюрер и советник беседовали вдвоем около часа Когда Хауссер ушел, начальник гестапо, униженный, обозленный, вернулся в свой кабинет. Греф–рат сделал вид, что он не замечает состояния своего друга.
— Итак, Генрих, ты не будешь трогать этих людей, — бодрым, веселым тоном произнес он, хлопая ладонью по лежащему на столе листу со списком. — И вообще, дорогой мой, с этого дня будь осторожен с оуновцами в смысле репрессий. Особенно с их вожаками всех рангов.
— Даже если они будут грабить наши эшелоны, забирать оружие, идущее на фронт? — гневно сверкнул глазами Герц.
— Генрих, ну что ты… — недовольно поморщился оберштурмбаннфюрер. — Я тебе объясняю обстановку, Хищение оружия оуновцами почти рекомендуется.
Начальник гестапо смотрел на приятеля широко раскрытыми глазами. Ему даже показалось на мгновение, что он ослышался. Однако лицо гостя приобрело холодное, подчеркнуто деловое выражение. Он давал понять, что его слова имеют силу приказания и не могут служить поводом для дискуссий. Это уже не был человек, какого можно было именовать простецки Гансом. Это был начальник.
— Разрешите вопрос, господин оберштурмбаннфюрер, — почтительно, с едва приметной издевкой, произнес Герц. — Как мне нужно поступать, если при грабеже — я имею в виду похищение оружия, — будет уничтожена охрана? Я имею в виду наших солдат и офицеров.
— В некоторых случаях охрана может быть незначительной…
— Я хотел бы получить более четкий ответ — пролитая этими бандитами немецкая кровь останется без возмездия?
Грефрат точно не услышал этого вопроса.
— ОУН должна находиться под нашим негласным покровительством, — сказал он тихо и бесцветно. — Сделай соответствующие выводы.
— Это официальное указание?
— Да.
— В таком случае я желал бы иметь письменное подтверждение.
— Ты его в скором времени получишь… — кивнул головой Грефрат и улыбнулся. — А сейчас я был бы не против, если б ты предложил мне рюмку коньяку. Найдется?
Герц достал из шкафчика поднос с бутылками и закуской.
Молча наполнил две рюмки.
— Ты напрасно дуешься, Генрих, — дружелюбно сказал гость, опорожнив свою рюмку и принимаясь за бутерброд с ломтиками розоватого сала. — Видишь, в чем дело. Мне приказано составить подробную инструкцию, касающуюся наших отношений с украинскими националистами. В ней я должен учесть пожелания и советы… Кого бы ты думал?
Начальник гестапо бросил быстрый взгляд на приятеля и застыл, пораженный догадкой.
— Неужели Хауссера? Невероятно! Тогда я отказываюсь что–либо понимать.
— Я тоже не все понимаю, — признался оберштурмбаннфюрер. — Тут какая–то сложная, тонкая политика. Вот что мне сказали о Хауссере: «Внимательно прислушивайтесь к его советам. Вы мыслите в масштабе сотен, тысяч людей, он — сотен тысяч, миллионов, вы думаете о сегодняшнем, завтрашнем дне, он смотрит на год, на десятилетие вперед…»
— Этот жалкий, плешивый головастик? — возмутился Герц.
— Не головастик, а голова, в которой, очевидно, мозгов больше, нежели у нас с тобой, Генрих, вместе взятых.
Прежде чем Хауссер вернулся к себе на квартиру, его несколько раз останавливали патрули, проверявшие пропуска. Патруль стоял и у того дома, где жил советник. Это обилие патрулей обрадовало Хауссера — он не любил ходить ночью по городу.
Советник прошел по длинному темному коридору, открыл дверь своей комнаты, которую называл кельей, и, переступив порог, чиркнул зажигалкой. Комната в самом деле напоминала келью — маленькая, узкая, обставленная скромной мебелью. Однако желтый свет крохотного язычка пламени зажигалки вдруг заиграл на гранях запыленного хрусталя, лег мягкими матовыми пятнами на бронзовые статуэтки, стоявшие вперемешку с хрустальными вазами на столе, буфете, подоконнике единственного окна, и комната эта стала похожей на уголок антикварного магазина.
Тяжело дыша, советник зажег две свечи на тяжелом старинном подсвечнике, торопливо снял с себя плащ, мундир и, подойдя к платьевому шкафу, рывком открыл зеркальную дверцу. В глубине шкафа сверкнули, словно два кошачьих глаза, квадраты на бархатной петлице черного эсэсовского мундира.
Мундир висел на плечиках, новенький, без морщинки и пятнышка.
Хауссер ни разу не появлялся в нем на людях, и лишь немногие знали, что он имеет право носить эту форму. Однако советник не расставался с мундиром, возил его с собой. Иногда, обычно поздним вечером, перед сном, когда Хауссер был один, он надевал мундир и, приняв внушительную позу, простаивал перед зеркалом минуты две–три. Это была наивная дань честолюбию. Что поделаешь, даже умные люди имеют смешные, но простительные слабости. Шло время, Хауссер повышался в чине, менялись петлицы, но мундир оставался новеньким. Он висел в шкафу на плечиках, как совесть, душа, честолюбие неказистого Томаса Хауссера, отданные на хранение.
Прикрепить новую петлицу было делом нескольких минут. Облачившись в эсэсовскую форму, Хауссер снова подошел к шкафу. На этот раз он долго стоял перед зеркалом, подняв подсвечник над головой, жадно вглядываясь в свое отражение. Вот он каков! Штурмбаннфюрер Хауссер… Сам Гиммлер начинает заигрывать с ним — «Дорогой Хауссер!» Можно подумать, что они давние, закадычные друзья. «Ваши идеи находят одобрение у фюрера». Прекрасно! Разве можно желать чего–либо большего? Если дело пойдет таким образом и дальше, то скоро его сделают штандартенфюрером. Если дело пойдет таким образом… На лице Хауссера появилась саркастическая улыбка.
— Поздно, дорогой Гиммлер, — язвительно пробормотал новоиспеченный штурмбаннфюрер, снимая мундир. — Кажется, все мы похожи на утопающего, хватающегося за соломинку…
6. Утро
«Советка», «пани профессорка» — так вначале называли в селе печальную молодую женщину, перебравшуюся со своей больной матерью из Братына в Подгайчики вскоре после того, как эти места были захвачены гитлеровцами. Все знали, какое несчастье выпало ей на долю, и все, даже те, кто злорадствовал по этому поводу, не могли не одобрить ее поступок и не восхититься ее преданностью матери.
Весть о нападении гитлеровцев на Советский Союз застала преподавательницу русского языка и литературы Братынской средней школы Наталью Николаевну Румянцеву на перроне львовского вокзала. Вместе с матерью она должна была ехать в Москву, родной свой город, в котором собиралась провести летний отпуск. Ее мужу, военному летчику, отпуска не дали, и он остался в Братыне, возле которого находился большой военный аэродром.
