Семейщина - Чернев Илья (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Накануне Октябрьского великого праздника председатель артели Епиха завалился спать раньше обычного: целый день он о Корнеем Косоруким, Егором Терентьевичем да Карпухой Зуем провел в артельном дворе, подсчитывал после завершения обколота колхозный доход, отпускал артельщикам хлеб в окончательный расчет, сам пособлял взваливать тугие кули на весы, на телеги, умаялся, а завтра спозаранку — демонстрация, а потом митинг, на который ожидается районное начальство. День предстоит суетной, горячий. Глухо покашливая, Епиха наказал Лампее разбудить его, едва начнет рассветать.
Была у Епихи еще одна думка: закончить праздник колхозной пирушкой, — и годовщину революции отпраздновать, и чтоб артельщики друг друга с добрым урожаем, с хорошими делами поздравили. Два праздника вместе. Как-никак ведь первый колхозный урожай поделили! О своей думке никому, кроме Лампеи, он не обмолвился: то-то радости будет у артельщиков, когда позовет он их к себе в избу, усадит за стол…
— Сурприз! — подмигнул он жене, едва только разбудила она его поутру.
— Знаю, знаю, — понимающе отозвалась Лампея. — Чаюй да беги по делам, а уж мы с Груней наварим…
Вскоре Епиха быстро шагал по замерзлым белоснежным улицам. Ничто не напоминало ему о празднике, — всегдашняя утренняя тишина, редкий собачий лай, серый дым, в безветрии машущий ленивыми руками над каждой избой в высокое холодное небо. А хотелось бы по-другому — чтоб флаги красили кумачом ворота, чтоб ликующий народ высыпал в улицы и проулки.
— Семейщина, она и есть семейщина! — недовольно буркнул он.
Порою Епиха с ненавистью думал о своем селе. Отчего старики замкнулись пуще прежнего, неужто бесславный конец уставщика Самохи и его банды не заставит их круто повернуть на новые пути, сделать окончательный выбор? Неужто они еще на что-то надеются?.. Василий Домнич, Егор Терентьевич, Карпуха Зуй, прочие артельщики, он сам, Епиха, — все они, не сговариваясь, ходят по селу подобранные, безулыбные… Тут бы им и похвалиться: чья, мол, взяла… поиздеваться. Чего им стесняться теперь: их победа, к старому дороги нет. Но, видно, чутьем каким-то каждый из них понял: нельзя бередить незажившую рану, нехорошо, неладно это. Лежачего не бьют…
Правда, артельщикам не до того было, не до раздумий о стоячих и лежачих, о правых и неправых, — три месяца без отдыха работали они, чтоб «Красный партизан» доказал, что он может прокормить своих членов, и не хуже, а лучше, чем было до колхоза.
— И доказали! Да как еще! — разговаривал сам с собою Епиха. — И с весны докажем… Семян-то мы вон сколь засыпали… Врут — на брюхе к нам поползут.
Он злился на твердокаменных единоличников, на сумрачных стариков, и мысль его возвращалась снова и снова к тому, что произошло накануне успеньева дня. О событиях тех незабываемых дней все еще без умолку гуторит деревня, единоличники и колхозники, в каждом доме по-разному, кто со злобой, кто с радостью, кто благословляет начальника Рукомоева, кто проклинает потешного генерала Самоху. Равнодушных не было.
Свернув с тракта в улицу, Епиха у дверей клуба носом к носу столкнулся с отцом Яшки Цыгана. Витая, в кольцах, борода старика широким клином закрывала грудь. Опираясь на палку, по-стариковски прихрамывая, он куда-то спешил — не в клуб, нет, зачем туда отцу матерого бандита, темному человеку, укрывателю убийц, продавцу награбленного.
Епиха от неожиданности остановился, скользнул взглядом по распухшему смуглому лицу Цыгана, делать нечего — сказал:
— Здорово, Клим Евстратьич, куда понесли тебя ноги в этакую рань?
— Здорово, — нехотя ответил Цыган, — Я тебя не спрашиваю: куда.
Епиха смутился:
— Известно, куда: праздник… годовщина…
— Всё празднуете, — блеснув белками пронзительных черных глаз, сказал Цыган, — всё празднуете, душу себе разминаете… Поглядеть на каждого из вас: видать, совесть мучит… перевернуло вон как тебя, погорелец. Поди не сладко спится — загубленные-то середку точат. Кровь-то, она, брат, не скоро смоется. Поможет ли и праздник?
— Болтаешь, Цыган! — закричал Епиха. — Это на вас кровь: на Самохе, на Спирьке… на твоем Яшке! Вы начинали, вам и смывать ее!
— Прыткий какой! — ядовито рассмеялся старик и пошел прочь, но тут же обернулся и, как бы поддразнивая Епиху, кинул сердито через плечо: — Прав был бы, по-прежнему бы скалился, Погорелец. А то куда и зубоскальство твое делося, ишь как подтянуло тебя…
Не слушая, Епиха рванул дверь клуба.
«Лежачие… Хороши лежачие, язви их! — кипел он. — Наше обхождение он, вишь, как понимает: совесть, говорит, замучила… Будет, выходит, кисели разводить с ними!.. Лежачие!..»
И он решил: с этого дня станет прежним Епишкой. Пусть не думают вот такие, что он в чем-то перед ними виноват. Он поведет себя так, будто ничего не случилось.
Вечером, когда отшумел людный митинг и районное начальство отбыло восвояси, артельщики, оповещенные Епихой о срочном и важном заседании у него на дому, один за другим стали собираться в его избе.
Первым пришел Мартьян Яковлевич. Пошаркав ичигами у порога, он поздоровался, пожал руку хозяевам, сел непринужденно на лавку у стола:
— Еще раз здравствуйте, сватки. Зачем присоглашали? Не вина ли откушать? Дивья бы Епиха поставил! Да где ему поставить, — он вроде колхозного уставщика у нас…
Епиха смущенно крякнул, Лампея лукаво улыбнулась. Мартьян проницательно ухмыльнулся, хитро подмигнул:
— Если есть, живее ставьте… пока за столом сижу, тащи закуску, своячина!
— Поспеешь, — не выдержала Лампея, поворачивая к нему от печи разгоряченное красивое свое лицо.
— Ага, клюет!
В сенях загремела щеколда, кто-то зашаркал ичигами о голик, — в избу ввалился Олемпий Давыдович. Он не спеша снял шапку, покосился на голый угол, — перекреститься не на что, — не зная, что ему делать, малость потоптался у порога и уж потом только сказал:
— Здорово были.
Третьим пришел Корней Косорукий, затем подтянулись другие, позднее всех — Аноха Кондратьич.
Артельщики не раз бывали у Епихи, но, как и Олемпий, старики с непривычки спотыкались глазами о пустой передний угол и в нерешительности опускали занесенную для креста руку. Только Аноха Кондратьич, не смущаясь, торжественно перекрестился и с мимолетной улыбкой сказал Лампее:
— Бог-то все равно где, — увидит… С положенного-то места он у тебя, доча, улетел, чо ли?
— Вылетел! — удостоверил Епиха.
— То-то и видать…
— Вылетел в два счета, батька! — подхватил Мартьян Яковлевич.
— Эх вы, нехристи, язви вас… — адали братские, — добродушно заворчал старик.
— У братских, у тех цельная юрта золоченых бурханов, — заметил Егор Терентьевич.
— Ну, значит, наши перещеголяли и братских: хуже их…
— Давайте-ка лучше садиться, — остановил велеречивого тестя Епиха.
Лампея уже вытащила из печи и поставила на стол сковороду с бараниной. Грунька принесла из погребицы огурцов, расставила чашки, бабка Алдошиха принялась хлопотать у самовара.
— Срочное и важное собрание? — вопросительно хихикнул бывший председатель совета Аника, заметив, как Епиха раскрыл стенной шкафик и взялся за горлышко зеленой литровки.
Мужики обрадованно приподнялись, спешно закрестились, стали рассаживаться.
— Я сразу смекнул! — мотнул головою Мартьян Яковлевич и кинул в рот двумя пальцами кургузую свою бородку.
— Не выпил, а уже закусываешь? — поглядел на него Епиха.
— Не терпится…
— Какое ж это собрание все-таки? — исподлобья оглядев стол, спросил Егор Терентьевич.
— В самом деле? — поддержал Василий Домнич.
— Очень простое и очень, я полагаю, важнецкое, — наполняя стаканчики, ответил Епиха, — кончили мы сегодня наш первый колхозный год? Кончили. Да как еще кончили! — Он встал с поднятым лафитником в руке. — Умеют артельщики работать? Умеют! Мы доказали всему миру, всей семейщине — сообща лучше, сытее жить, мы доказали им, что «Красный партизан» может и будет крепнуть и расти… Есть ли у нас голодные, обиженные? Нет таких! Вот какой сегодня день. А второе: сегодня советская власть наша стала на год старше. И… давайте, товарищи, выпьем за советскую власть и за родной колхоз. Да здравствует наша колхозная дружба, — чтоб жить нам без обид, умножать хозяйство, достатки!..
