Очень хотелось жить (Повесть) - Шатуновский Илья Миронович (первая книга txt) 📗
Выступала молодая черноглазая узбечка, работница текстильной фабрики. На ней было цветастое шелковое платье.
— Я желаю, чтобы ваши родители увидели всех вас живыми и здоровыми, когда вы вернетесь домой с победой!
От курсантов говорил тоненький, как балетмейстер, паренек, курносый, щеки в огненных веснушках. Я даже удивился, почему выбор пал на него, в роли выступающего Виктор Шаповалов, например, смотрелся бы куда лучше. «Балетмейстер» сказал:
— Заверяем командование школы, рабочих Ферганы и колхозников Ферганской долины, что, не жалея сил, будем овладевать знаниями, летным мастерством, чтобы стать умелыми, полезными Родине воинами. А когда полетим в бой, то полетим, побеждая…
В пять часов начался спортивный праздник. Ребята состязались в беге, в гимнастике, в преодолении полосы препятствий. Центральным событием был футбольный матч, мы играли с командой кавалерийской части. Виктор Шаповалов стоял в воротах, я выступал на своем обычном месте, в полузащите. Кавалеристы были здоровыми, крепкими ребятами, к тому же постарше нас лет на пять. Мяч их слушался плохо, зато они отчаянно толкались и лягались не хуже своих коней. В первом тайме Яшка Ревич, обведя всю защиту, забил гол, Толька Фроловский — второй, и я — еще один, со штрафного. После перерыва Шаповалову надоело выглядеть в воротах посторонним человеком, не участвующим в игре. Он упросил Якова занять его место, а сам пошел на левый край. И отличился: мяч, пробитый им издалека, влетел в самый угол ворот.
Вечером выступавшим на спортивном празднике в качестве поощрения дали увольнительные в город. После ужина сержант Ахонин выстроил нас в одну шеренгу и, медленно переходя от одного к другому, начал придирчиво осматривать. Внешний вид увольняющихся ему явно не нравился: у этого косо подшит подворотничок, у того левый сапог вычищен хуже, чем правый. Он распустил строй, дав на устранение отмеченных им недостатков четверть часа. Троих он все-таки забраковал начисто, отправил назад в казарму, остальным прочел длинную и нудную нотацию:
— За пределами части вести себя культурно. К женщинам не приставать. Не выражаться. Приветствовать всех встреченных командиров. Явиться в часть в 22.00.
Мы пошли втроем: Виктор Шаповалов, Яков Ревич и я. Фергана была намного зеленее, чем наш Ашхабад, стоявший на самом краю пустыни. Деревья отделяли кварталы от дорог сплошной зеленой стеной. Домов почти не было видно. Они напоминали о своем существовании то возникшей из листвы плоской крышей, то балкончиком, то остекленной верандой. Над мостовыми поднимался пар: поливальщики улиц поработали на совесть. Солнце уже клонилось к горизонту, повеяло прохладой.
На вечерних улицах было довольно много людей, к нашему удивлению, попадались шумные компании гуляющей молодежи. В парке Дома офицеров играл оркестр. С танцплощадки доносилось шарканье подошв.
— А другие воюют, — вздохнул Виктор. — Слышали сегодняшнюю сводку? Дела не ахти. Бои идут на кексгольмском, белоцерковском, смоленском направлениях, а это значит — на дальних подступах к Ленинграду, Киеву, Москве. Минск, по всей вероятности, уже сдан. А здесь танцульки.
— Что же делать, если пока есть возможность, — возразил Яков. — Ушлют на фронт, там уже не попляшешь под оркестр. Давайте заглянем на танцы. Может, в последний раз…
— Будешь вальсировать в эдаких сапожищах? — удивился Виктор. — Какая девушка с тобой пойдет? Можно найти занятие поскромнее.
— Ну, как знаете, — сказал Яков. — Значит, встретимся в казарме.
И помчался на звуки музыки.
А голкипер сборной летной школы потащил меня за собой. Шагал он быстро, я едва успевал. Вскоре улицы сузились, зелень поредела, кирпичные дома уступали место низким глинобитным строениям, выходящим слепыми стенами в глухие переулки. Наконец лабиринт улочек вытолкнул нас к хаусу [2], вокруг которого шумел, звенел, пестрел всеми красками восточный базар. Прекрасно ориентируясь в незнакомой обстановке, Витька уверенно протискивался между тесных рядов, где бойко торговали курдючным салом, дынями, лепешками, самсой — печеными пирожками с луком, обошел чайхану, где посетители, отставив пиалы с недопитым чаем, восторженно наблюдали, как две нахохлившиеся перепелки отчаянно наскакивали друг на друга. Зрители азартно кричали, шла крупная игра, на перепелок ставили деньги: чья победит, тот и снимал кон.
Перепелиный бой Виктора не волновал, он остановился возле сбитой из досок палаточки, на которой по-русски было написано: «Вино». У бочки средних размеров сидел скучающий продавец в чалме и ватном халате.
— Два стакана! — распорядился Виктор и подмигнул мне: — Это отличное крепленое, типа портвейна. Ты любишь?
Я неопределенно крякнул. За всю жизнь я выпил стакан пива на выпускном вечере да полкружки водки у столяра Игната. Теперь мне предстояло познакомиться с третьим хмельным напитком — вином. Я хлебнул из стакана. Вино показалось мне противным, приторным до дурноты. А Виктор кейфовал. Бережно подняв стакан, он разглядывал вино на свет, пробовал на язык, чмокал и лишь потом начал пить мелкими глоточками.
— Крепленое, — повторил он с нескрываемой радостью.
К своему стыду, я не знал, что такое «крепленое», но, чтобы не пасть в глазах товарища, не спросил.
— А ты что не пьешь? — подтолкнул меня локтем Виктор.
Пить мне не хотелось.
— Набегался на футболе, устал, — соврал я.
— С устатка даже лучше пьется, — заметил Виктор. — Освежает.
Он выпил еще три стакана. Виктор был двумя годами старше меня, в армию попал после второго курса института физкультуры, я подумал, что ему наверняка приходилось участвовать в студенческих пирушках.
— Еще стаканчик, — заказал он.
— Не много ли будет? — попытался я его удержать.
— Ничего, купим жареных семечек, запах отобьет.
Витька поднялся из-за стола, заметно пошатываясь. Я долго прогуливал его по боковым улицам в надежде, что он отрезвеет, и у проходной Виктор был вроде бы в полном порядке. Но тут рядом о дневальным, открывавшим калитку, возник сержант Ахонин. Он держал на ладони карманные часы. Было 21.45 — мы пришли за пятнадцать минут до срока. Сержант спрятал часы, принюхался, сжал ноздри.
— Выпивали, товарищ курсант, а семечками закусывали? — нарочито ласковым голоском спросил он Виктора.
— Да. Позволил себе кружку пива. Только одну.
— Один наряд вне очереди, — тем же елейным голосом пропел Ахонин. — Повторите.
— Духан уже закрыли, — объяснил Виктор. — А то бы повторил.
— Не повторяйте! Повторите, что я сказал!
— Так повторять или не повторять? — спросил Виктор.
Сержант взбеленился.
— Ах, вы огрызаетесь, остроумничаете! — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Не рассуждать!
— Буду рассуждать! — взорвался Виктор. — Всю жизнь меня учили рассуждать. Не рассуждают только ишаки, которые, ничего не думая, вышагивают «ать-два, левой»! А я стану летчиком! Вот тогда-то я припомню вам эту кружку пива! Будете топать у меня строевой под мою команду!
Сержант Ахонин остолбенел, он не ожидал такого отпора. Судя по всему, он был ошарашен той мрачной перспективой, которую нарисовал Виктор. Наверное, ему представилась такая картина: он марширует строевым шагом мимо этого курсанта, а тот распоряжается: «Выше ножку! Оттягивай носок! Распрями плечи!» Ахонин не нашелся что сказать, в сердцах сплюнул и пошел прочь. Но ничего не забыл. Витька мыл полы на следующую ночь…
Впрочем, самовластье сержанта Ахонина уже кончалось. В школу начали прибывать самолеты У-2, на которых должен был состояться наш путь в небо. Самолеты были старенькие, они повидали виды в осоавиахимовских аэроклубах, но нам казались неописуемыми красавцами, сильными, неудержимо рвущимися в воздух. Тут же появились инструкторы, ребята старше нас года на три, только что выпущенные из летных училищ сержантами- пилотами. Все они были немало огорчены и обескуражены: рвались на фронт — и вдруг на тебе! Угодили в тыл, вместо боевого истребителя — учебный тихоход, изволь вывозить курсантов!
