Расшифровано временем (Повести и рассказы) - Глазов Григорий Соломонович (электронные книги бесплатно txt) 📗
— Что за выселки?
— Дымари называются… Сродственники там у меня… Братовой жены сестра двоюродная… Баба добрая. Хозяйство свое было… Картошки даст хоть с полмешка. Может, там сала какого…
Тельнов остановился, посмотрел на Илью. Тот взопрел от ожидания.
— Что ж раньше молчал? — спросил старшина.
— Думал все…
— Долгий же для тебя это процесс… Ладно, потолкую с комиссаром! — И старшина заспешил догонять Белова.
— Рискованное дело, — выслушав, сказал Белов. — Ох, этот рябой! — подумав о своем, вздохнул.
— Зря ты. Все-таки из плена бежал он.
— Подвиг, что ли?
— Как ни есть… Продукты нужны. А риск… Куда ж денешься? Немцы вряд ли к ночи на выселки заявятся, они больше к деревням жмутся. Пошлем с Ильей еще двоих.
— Кого пошлешь? — усомнился Белов. — Нет, ежели идти, то мне самому…
— Сходим с тобой, а за старшего Сашку-радиста оставим.
— Ну-ка кликни рябого.
Илья заспешил, заторопился на зов старшины.
— Не брешешь? — спросил Белов, глядя Илье в межбровье.
— Истинная правда! — Тот затряс головой.
— Смотри, десять жизней в залог берешь. За них хоть и мало одной твоей, да все же твоя она, не ошибись…
Договорившись с Сашей, где ждать их, и посоветовав ему в случае чего зря и без выгоды в бой не ввязываться, а уводить людей, Белов пустил вперед Илью и двинулся за ним вместе с Тельновым.
Ночь выпала темная, когда вышли на открытое место, с полей пронизывающе ударило тугим ветром, выбило из глаз слезы. Шли по цельному снегу, проваливались по колено, пыхтели. Белов оглянулся. Лес стоял далекой черной стеной, словно отделив их от тех, что остались ждать под прикрытием сомкнувшихся деревьев. Километра через два набрели на гладко наезженный санный путь и, выбившиеся из сил, сразу ощутили, будто с ног отвалился груз.
Пять выселковых изб разбросанно ютились под обрывом холма, в низине, темные, будто покинутые, мертво поблескивали оконными стеклами. Забытым и ненужным казалось висевшее на длинном журавле ведро, высоко над обледеневшим колодезным срубом. Но в окне одной избы, пробиваясь сквозь глухое рядно, тепло и зазывно лучился свет.
Перед спуском с холма высились штабеля снегозадерживающих щитов. Когда-то колхозники расставляли их вдоль полей, но сейчас щиты лежали без дела и, наверное, потихоньку перекочевывали в печи. Меж двух штабелей была узкая щель. В нее и втиснулись Белов со старшиной, решив дожидаться здесь Илью, спустившегося вниз к избе своей родственницы.
Сквозную узкую щель продувало с обеих сторон, тяга была как в хорошем дымоходе, и Белов понял, что они тут быстро окоченеют, но ничего иного не оставалось…
Пугливо озираясь, Илья постучал в ближнее окно, погодя — еще. Но никто не отзывался. Он перешел к другому, у крыльца, и постучал смелее. Низкая занавеска шевельнулась, и слабо забелело, выплыв из темноты, приблизившееся к стеклу женское лицо. Женщина долго, видимо со сна, всматривалась в Илью, потом до него донесся слабый голос:
— Кто? Чего надо?
— Мотя! Это я… Илюшка Стаников… Пусти, Мотя…
Лицо женщины исчезло во тьме избы занавеска задернулась, звякнула щеколда, Илья оросился к крыльцу и юркнул в приоткрытую дверь, шепча:
— Я это, Мотя, я… Илюха Стаников… Признала, слава богу…
Хозяйка зажгла на блюдце фитилек, лежавший рядом с кусочком оплывшего сала.
— Откуда же ты? — скомкав у шеи ворот ночной рубахи, вглядывалась она в Илью.
— Из плена утек я, Мотя, — вдыхал Илья щемяще знакомый воздух обжитой избы. Он различал в нем запахи болтушки для скота — распаренной и размытой картофельной шелухи, смешанной с отрубями, запахи отгоревших в печи углей, вареной картошки, кисловатой опары, уютный дух высыхавшей овчины, теплой постели и не остывшего от сна женского сильного тела.
— Наши-то были здесь? — спросил Илья.
— Да как сказать? Фронт прошел через Щуровку.
Вот там и были, да и то всего ничего, снова отступили. А мы ведь выселки. От дорог в стороне. Заезжала, правда, одна машина с ранеными и докторша военная с ними. Часок вроде побыли, рассказали, что чего, как немца гонют, отдохнули, спросили, как проехать к шляху на Крупярку, и подались. А тут и немец возвернулся.
— Да-а, дела… — протянул Илья.
— Да что же я! Господи! — шлепая босыми ногами, вокруг которых путалась длинная широкая рубаха, Мотя метнулась к печи. — Картошка еще, небось, не простыла. — Она загремела заслонкой, вытащила чугунок.
— Не могу я, Мотя. Спешу. Не один я. Со мной еще двое. Комиссар и старшина. Да и в лесу еще люди. Мы к фронту идем. А к тебе за провизией. Может, дашь хоть чего…
Он сидел на лавке, устало вытянув ноги, ощущая, как отдаляются от него прошлое и будущее, как плотно укрывает, защищая ото всех, настоящее, родное тепло и дух этой избы.
Но уже перед ним стояли стакан самогона, чугунок, лежало полбуханки хлеба, луковица и желтобрюхий большой соленый огурец. Жадно давясь едой, захлебываясь торопливыми словами, рассказывал Илья о своих мытарствах, а Мотя сидела напротив, упрятав босые ступни под рубаху, все так же стягивая на груди широкий ее вырез, и пыталась отыскать в лице этого уставшего, голодного человека знакомые, но давно выпавшие из памяти черты.
А он ел торопясь, заглатывая кусками, и чувствовал, как все вокруг — эти прогретые стены, потрескавшаяся печь с тараканьей щелью у потолка, крепкая лавка и выскобленная столешница, на которой дрожит в блюдечке маленькое пламя набухшего жиром фитиля, эти дурманящие запахи полузабытой жизни, пробудившие в нем смутные надежды, — все это отнимает у него силы, отгораживает от холода, голода и тех, что ждут в лесу. И все слабее скреблась в мозгу мысль, что в щели меж щитов его ждут двое, околевая от стужи. Ему делалось страшно, когда вспоминал о них, и он податливо скользил в сон, в искушающее и надежное тепло жилья, жалей себя и чувствуя, как невозможно и нелепо все это вдруг оставить…
В сенях громыхнуло ведро, кто-то выругался, и, прежде чем разомлевший Илья смог вскочить, дверь отворилась — в избу вошел человек в распахнутом тулупе, в меховой шапке, через плечо у него висел карабин. Из-за длинного тулупа он казался очень высоким.
— Ты что не спишь, Матрена? — спросил он, а сам все глядел на Илью. — Нам бутылочки как раз не хватило, выхожу, смотрю — свет у тебя… Ты, никак; гостя принимаешь?
— Родственник, — испуганно поднялась Мотя.
— Разве приказа не знаешь, Матрена? Почему не доложила, что посторонний в хате?
— Да что вы, дядька Петро! Он ведь только вошел… Вы уж не серчайте.
— Документы имеются? — спросил Петро, обмеривая взглядом Илью. — От партизан, небось?
— Не имеется… Из плену я…
— Так-так… Из лесу, значит? Один?
Обмерший Илья стоял, вытянув руки по швам, разглядывая лицо незнакомца, будто обожженное с одной стороны большим малиновым родимым пятном.
— Один, говорю, иль с дружками?
— Ну да, — икнув, неопределенно ответил Илья. — Отогрелся малость… Я ведь сейчас и уйду… На минутку забег…
— Ты икать погоди. Еще наикаешься… В нашей хате веселей разговор пойдет. Собирайся.
— Отпустите его, дядька Петро! На что он вам сдался? — попросила Мотя. — Родственник мой, ей-богу. Ульяна наша замужем за его братом…
— Разберемся, Матрена… Бутылку не забудь.
Мотя метнулась в сени за самогоном.
Едва вышли в морозную ночь, как Илью начала бить нервная дрожь. Он с тоской глянул вверх, на уходивший к черному небу белый холм, где стояли щиты, силясь сообразить, сколько же прошло времени, как оставил он там старшину и Белова, но в голове все путалось, скакало, отдавалась болью мысль: «Из плена утек, а тут попался… Не судьба, видать…»
— Что молчишь? Чего не просишь, чтоб отпустил? — спросил со смехом Петро.
— Чего уж там… Насмехаешься…
— Иль не дюже охота опять в лес волков пасти? В шинеленке с тощим пузом далеко не ускачешь.
— Холодно, — дрожал челюстью Илья. — Намыкались в лесе.
— Намыкались? Кто же еще с тобой? — ухватился полицай.
