Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович (чтение книг TXT) 📗
— Входи, моряк, — пригласил он, отступая назад и делая шаг в сторону. Голос у него оказался хриплый, а когда он открывал рот, несло водочным перегаром. — С чем пожаловал, служивый?
— Буду жить у вас в комнате Бирюковых.
— Живи себе на здоровье, — равнодушно сказал сосед. — Мое-то какое дело.
Как выяснилось, он был сапожником модельной обуви, большим мастером своего дела, имел обширную клиентуру. Заказы в срок не выполнял, аванс пропивал и частенько из его комнаты слышались возмущенные голоса заказчиц, угрозы пойти в милицию и клятвы мастера, что к следующему разу «умри он на месте, ежели все не будет в лучшем виде».
Уходя на работу, жена запирала его на два замка, но, возвратившись, заставала мужа мертвецки пьяным. По припрятанному в тайном месте корабельному шторм-трапу он спускался со второго этажа вниз и напивался. К удивлению Миши, сосед оказался родным братом знаменитого изобретателя железнодорожного тормоза, фамилия которого была начертана на всех товарных вагонах.
Три окна, заколоченных фанерой вместо давно вылетевших стекол, выходили на улицу Декабристов. В комнате стояли две кровати с полным набором пуховиков и подушек, детская кроватка, большой стол, шкаф, в простенке между дверью и окном висела копия картины Айвазовского «Девятый вал», а рядом черная тарелка репродуктора. Миша отворил шкаф и увидел стопку чистого белья. От длительного лежания оно пожелтело. Но когда он расстилал его, белье хрустело под руками, словно недавно было выстирано и выглажено. Когда простыни были застелены и наволочки надеты, Миша с наслаждением растянулся на перине, сразу утонув в мягком воздушном пухе.
«Вот царское ложе, — подумал он. — Не то, что наши жидкие матрасики из соломенной трухи. Налицо первое неоспоримое преимущество жизни на частных квартирах».
Вечером он переговорил с Алексеем Сикорским и предложил жить вместе.
— Переезжай, Леха, — уговаривал Миша. — Вдвоем веселее, самый центр. До трамвая пять минут. Рядом Дом учителя, оперный театр, Дом культуры Первой пятилетки.
Алексей согласился.
Педант и чистюля, он в первый же день составил расписание дежурств по комнате. Дежурному полагалось встать на двадцать минут раньше, поставить на плитку чайник, подмести, проветрить комнату. Когда поднимался второй обитатель, после легкой разминки, начинался сеанс бокса. Три окна были распахнуты настежь. Перчатки Алексей принес с кафедры физподготовки и они висели у него на спинке кровати. Боксировали азартно. Более опытный и сильный Алексей иногда так припечатывал Мишу, что тот летел через всю комнату и валился на кровать.
— У, буйвол, — обиженно шептал он, потирая ушибленное место, — Между прочим, африканских буйволов природа наделила двумя качествами: неукротимой силой и тупостью. Я видел их в зоопарке. В глазах у них нет ни любопытства, ни удивления, ни испуга. Ты очень похож на них.
— Еще дам, — угрожал Алексей, подходя ближе. — Поговори только.
В доме напротив на втором этаже помещалось общежитие трикотажной фабрики. Каждое утро, едва начинался сеанс бокса, к окну общежития подходила девушка со спутанными волосами, придерживая на груди готовый распахнуться халатик. Она болела за Алексея, приветствовала его удары аплодисментами, слала ему воздушные поцелуи. А однажды после занятий Алексей нашел под дверью фотографию с надписью: «Любишь — храни, не любишь — порви». И подпись — «Ада».
Несколько дней после этого Ада подолгу задумчиво стояла у окна, смотрела на небо, на прохожих, изредка бросая короткие взгляды на их окна, ожидая от Алексея какого-нибудь знака, а потом исчезла.
Сейчас Мишина группа курировала в клинике гинекологии. Женская консультация, где проходила практика, размещалась на Васильевском острове. Около нее трамвай делал поворот и сильно тормозил, поэтому ребята предпочитали не выходить на остановке и целый квартал идти пешком, а прыгать на повороте на ходу. По утрам около консультации обычно скапливалась толпа женщин. Едва женщины замечали, как с трамвая соскакивают черные фигуры в бушлатах и бескозырках, они в панике разбегались в разные стороны. Принимать в консультации в дни занятий стало некого. Тогда суровая дама, заведующая консультацией, вывесила объявление: «Товарищи женщины! Кто не будет являться на прием к врачу с девяти до тринадцати часов, в другое время приниматься не будет».
Поставленные в безвыходное положение, женщины вынуждены были приходить, и у курсантов появился, как говорила заведующая, «учебный материал».
Иногда вечерами в комнате на улице Декабристов появлялся Алик Грачев. Отец его умер, и он жил теперь с матерью. Алик был великий спорщик. Без споров жизнь казалась ему пресной и неинтересной. Худенький, узкоплечий, во время споров он преображался. Голос его звучал громко и уверенно, жесты становились решительными, глаза сверкали.
— Я очень сожалею, что исчез земский врач, — сначала задумчиво, словно нехотя, начинал он, заставляя Мишу и Алексея прислушаться, вызывая их на спор. — Медицину раздробили, раздергали на части. Уролог, кардиолог, нейрохирург. А больной, как личность, как единое целое для врача перестал существовать.
— Это неизбежно, — первым откликался Миша. — Слишком много стали мы знать в каждой отдельной области, чтобы врач мог осилить все вместе. Нужны узкие специалисты.
— А кто же тогда посмотрит на больного, как на человека? Кто заглянет ему в душу, поговорит с ним, наконец, пожалеет, а не ограничится записью: «Урологических заболеваний нет», — все больше воодушевляясь и распаляясь, продолжал Алик. — Ведь это жуть, что получается: разодрали больного по отдельным органам и потеряли человека!
— Что же, по-твоему, следует остановить процесс науки? Или ввести специальную должность врача по всем болезням? Предполагается, что им является районный врач, — вступал в разговор Алексей.
— Районный врач! — саркастически хохотал Алик. — Ой, не могу! Да он так всегда спешит, что ставит больному вместо термометра карандаш. Что уж тут говорить о душе? Прости меня, но я не догадывался, что ты так ограничен.
— И я того же не знал о тебе, — парировал Алексей.
Обычно такие споры, где обе стороны были правы, затягивались надолго.
В один из теплых майских вечеров, когда сквозь распахнутые окна в комнату с улицы врывались крики мальчишек, перезвон трамваев, а из общежития напротив слышались звуки патефона, Миша захлопнул учебник по глазным болезням, сказал:
— Не могу заниматься. Все время думаю о том, что пройдет несколько месяцев, мы разъедемся по медвежьим углам и о времени, проведенном в Ленинграде, будем вспоминать с тихой грустью и слезами на глазах, как о чем-то далеком, прекрасном и безвозвратно потерянном.
— А мы с тобой, два идиота, сидим все вечера над книгами, чтобы удовлетворить тщеславие и получить пятерку? — продолжил его мысль Алексей.
— Конечно, — засмеялся Миша. — Потом станем жалеть, но будет поздно. — Он посмотрел на приятеля. — Отсюда какая мораль, пан Сикорский?
— Пошли в Дом учителя. Потанцуем часок.
Они быстро побрились, переоделись и вышли на улицу. Вчера Алексей получил письмо из Москвы. Миша не удержался, спросил:
— От кого?
Алексей нахмурился, он не любил расспросов, но ответил:
— От Геннадия. Он демобилизовался, учится в Московском университете. — И, помолчав, добавил: — Они переехали в Москву.
— А Лина?
— Что Лина?
— Замуж вышла?
— Не знаю.
— Наверное, не вышла, — словно бы про себя сказал Миша. — Написал бы тогда.
В танцевальном зале, как всегда, было много курсантов. Неожиданно Миша толкнул Алексея в бок.
— Смотри, твоя поклонница.
Напротив, у стены, действительно стояла и оживленно разговаривала с подругой Ада.
— Пригласим их обеих, — предложил Миша. — Ты ее, а я подругу.
Они танцевали весь оставшийся вечер и вместе пошли домой.
С этого дня Алексей по вечерам стал исчезать и возвращался глубокой ночью. О своем появлении он уведомлял, швыряя камешки в открытые окна. Миша спал крепко, и Алексею приходилось бросать много камней. Когда камни попадали в Мишу, он просыпался и отворял дверь. Открыть ее ключом снаружи было невозможно, потому что соседка всегда задвигала изнутри толстый засов.
