Красная улица (Повесть) - Кава Виктор Иванович (первая книга .txt) 📗
Спиридон начал рассказывать. И почувствовал, что говорить почти нечего. Они же ничего не сделали. Только собирались и советовались… А Конищук слушал с вниманием. Спрашивал, уточнял.
А когда Спиридон умолк, задумчиво сказал:
— Создать в каждом селе подпольную группу… Глубокая конспирация… Разведка важных объектов… Оружие для партизан… Гм, калина-малина, а твой Каспрук — хитрый мужик… Стратег, или как там про таких пишут в книжках… А что, калина-малина, может, так и нужно?
Подвода выбралась на большую поляну, где была пахотная земля гривинцев.
Спиридон даже вперед подался — по ту сторону поляны виднеются те самые дубы, где они играли с мальчишками в войну и революцию… Вон на том высоком дубе он скрывался.
Да там и сейчас кто-то сидит.
— А кто там сидит, дядя Коля? — спросил Спиридон.
— Вот негодяй, — вдруг ругнулся Конищук, — сидит, как на именинах! Еще и биноклем поблескивает верст на десять. Подожди, я дам тебе прикурить… Наблюдатель называется!..
Конищук огрел кнутом лошадь — видно, не терпелось отругать беспечного партизана. А наблюдатель слез с дуба и побежал навстречу подводе. Лицо его сияло, как надраенный пятак.
— Николай Парамонович! — крикнул громко, будто расстояние между ними верст в пять. — В Москве состоялся парад на Октябрьские! Войска прошли! Сталин выступал! Сказал — будет и на нашей улице праздник…
Конищук стремительно соскочил с телеги, вплотную подошел к партизану, спросил напряженным голосом:
— Откуда тебе известно?
Партизан развел руками:
— Все точно, товарищ командир… Наши ребята перехватили на дороге подводу с двумя полицаями. Они говорили — по радио услышали случайно.
Дядя Коля обнял наблюдателя.
— Спасибо, Андрей. За это прощаю тебя, что сидел на дубе, как аист.
С лесной дороги свернули на узенькую просеку — на ней уже виднелись следы от колес. Откуда-то потянуло дымом, и Спиридон заволновался. Сейчас он увидит настоящий партизанский лагерь, о котором столько мечтал по дороге.
То, что он увидел, до того разочаровало его, что он не удержался и хмыкнул.
— Что, не по нраву наши хоромы? — повернулся к нему Конищук. — Мы только начинаем… Ничего, обживемся, сколотим отряд побольше — и такие хоромы построим!..
Спиридон не слишком доверчиво кивнул головой. Возможно… А пока что между деревьями стояла одна-единственная большая хибара, крытая камышом. Рядом с хибарой в двух ведрах, висевших на перекладине между двух столбиков с развилками, что-то булькало и приятно пахло. Возле ведер хлопотал раскрасневшийся у костра усатый дядька.
Спиридон поел вволю партизанской каши, запил ее чаем, настоянным на душице.
Конищук повел гостя в хибару. В ней было сумрачно. Спиридон разглядел в углу двух мужчин, спящих одетыми. Рядом с ними лежали винтовки.
— Они с задания вернулись, — громко объяснил Конищук. — Не бойся, не разбудим. Ребята двое суток не спали, так сейчас хоть из пушки пали…
— А почему они одеты и с оружием?
— Такая наша судьба партизанская. Чуть ослабишь пояс, обнимешь винтовку, как маму родную, и ложишься в чем стоишь… Ты тоже отдохни. Можешь раздеться. Разрешаю.
Конищук ушел. Спиридон и не подумал раздеться.
В хибаре пахло сеном, прелой листвой, потом, влажной землей. Никогда он еще не чувствовал себя так легко и привольно с тех пор, как началась война.
Кто-то дернул его за ногу. Спиридон открыл глаза.
Возле него стоял мальчишка. До того рыжий, что казалось, голова горела пламенем.
— Ну и мастак же ты дрыхнуть, — покачал своей копной мальчишка. — Можно подумать, что с задания вернулся.
Спиридон хотел было рассердиться, но мальчишка как ни в чем не бывало протянул руку и миролюбиво сказал:
— Я Семка, а тебя как звать?
— Спиридоном. — Поглядел на Семку и обомлел — на боку у него настоящий наган.
— Ты где взял?
Семка небрежно похлопал по кобуре.
— Было дело… Раздобыл, одним словом… Хочешь, пойдем в долину постреляем?..
— Пошли…
По дороге Семка признался:
— Наган я не сам раздобыл — Павло Лазин подарил. Он меня родственником называет, потому что тоже рыжий…
В долине были такие заросли, что даже трава не росла, только седоватый мох расстилался под ногами.
Семка достал из кармана белый лоскут, прицепил его к сучку. Отсчитал двадцать шагов, вытащил наган, долго целился, зажмурив один глаз и высунув кончик языка. Резко, неожиданно грянул выстрел. Семка, опустив наган, бегом бросился к мишени.
— Есть, есть! — закричал он, радостно приплясывая на месте.
Потом взял наган Спиридон.
…На третий день в отряд пришел Ваня Куц. Обрадовался и удивился, увидев Спиридона.
— Ну ты молодец! Как заяц проскочил!
— Да ну… — Спиридон сомкнул губы, чтобы не улыбнуться от радости. — А тебя где носило?
— Попал в облаву в Рожищах. Пришлось прятаться в погребе у своего давнишнего знакомого Никиты. Эх, и соскучился я по тебе, — вдруг обнял он Спиридона за плечи, поглядел на него своими васильковыми глазами. — Столько передумал, если бы ты знал! То волки на тебя напали, то полицаи схватили!.. Слышишь, назад пойдем вместе…
…Ваня и Спиридон уже миновали Гриву, а Семка не отставал. Спиридону тоже не хотелось расставаться с этим мальчишкой. Он спросил:
— А где твои родители живут? Может, загляну по дороге, передам им привет от тебя.
Мальчишка зажмурил глаза, как будто в лицо ему ударил свет. А когда открыл, в них стояли слезы…
Семья их жила в Маневичах. Отец был портным, в местечке о нем говорили: «Абрам даже старика в такой костюм оденет, что за него семнадцатилетняя пойдет!» Он и сына своего приучал к портняжеству. А Семке хотелось стать учителем. Все благие намерения перечеркнула война. Собраться собрались, чтобы выбраться из местечка, а уехать не успели… Вечером к ним ворвались в дом. Это были немцы. Утащили все ценное, а самих упекли в гетто. Через неделю погнали на расстрел. Мама несла на руках трехлетнюю сестренку, а он шел рядом с отцом. По обочинам молча стояли люди. Вдруг с тротуара кто-то цепко схватил Семку за руку, толкнул во двор…
— Первое время меня прятали в сарае, а потом переправили сюда, к партизанам, — тихим голосом рассказывал Семка. — Мне бы хоть могилу разыскать, где мои… похоронены…
Спиридон слушал, а у самого мурашки ползли по спине. Достал из кармана перочинный нож с белой колодочкой, протянул Семке.
— Это тебе. От меня. На память.
— Что ты? — хотел было отказаться Семка. — У меня же ничего нет…
— Бери, бери.
— Спасибо. Как только добуду наган, подарю тебе… — И едва слышно: — А ты еще приходи в отряд. Я буду ждать…
Огромный ком застрял у Спиридона в горле — не продохнуть. Хотел сказать: «До свидания». И не смог. Только кивнул головой.
Идти с Ваней было спокойно и как-то уютно. Он, казалось, совсем не волновался, когда навстречу попадались полицаи. Одному расскажет анекдот, и полицай долго хохочет, хватаясь за живот, другому даст душистой махорки, поговорит с ним о том, о сем.
Спиридон запоминал каждый жест, каждое слово Вани.
Как только ступили на первую торчинскую улицу, Ваня тихо сказал:
— Переходи на ту сторону и иди домой. Завтра встретимся с Каспруком в фольварке.
Спиридон увидел мать издали. Она вытряхивала у порога одеяло. Маленькая, худенькая, слабая… Острая боль пронзила сердце Спиридона. Он ускорил шаг, схватился за край одеяла:
— Мама, давайте вдвоем.
Мать вздрогнула, бросила одеяло и прильнула к Спиридону.
— Слышишь, — шептала, — чтобы больше никуда… ни шагу… Как-нибудь перебьемся… Только бы всем вместе…
— Ладно, мама. Ни на шаг…
Он не мог сказать матери, что это только начало. Начало яростной, страшной борьбы. В ней на чашу весов ставится самое дорогое — жизнь…
СНЕЖНАЯ КРЕПОСТЬ
Неожиданно сорвалась метель — будто ее сто лет держали в тюрьме. Ветер нес с неба целые свитки мокрого, липкого снега, в котором исчезло все: хаты, деревья, улицы, земля… Уже в пяти шагах стояла перед глазами белая подвижная пелена…
