Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
– Да, устали, – сочувственно проговорил он. – Но не только наши летчики устали. Весь Западный фронт устал. Вся Родина устала, товарищ Боркун. А кто нам даст передышку? Враг?
Боркун подавленно молчал.
– Поймите, Василий Николаевич, – мягче и тише продолжал комиссар. – Не мне вас агитировать. Вас, героя Великой Отечественной войны. Агитировать, когда решается судьба Родины. Я не сомневаюсь, что у наших летчиков будет передышка. Но пока надо мобилизовать рею волю их и выносливость. Соберите-ка летный состав.
Через несколько минут перед штабной землянкой выстроились летчики. Румянцев знал их всех так хорошо, что, даже закрыв глаза, мог бы представить каждого. Разное успел он прочесть на их лицах за минуту молчания: усталость и грусть, приподнятую бодрость и спокойную уверенность, равнодушие и ожидание. Но ни в одном взгляде не увидел он нерешительности, испуга или отчаяния.
Комиссар поправил ремень и звонко выкрикнул, обращаясь к этим, многое повидавшим за войну людям:
– Демидовцы! Дорогие мои однополчане! Весь фронт говорит о вашей доблести и славе, ибо вы, демидовцы, не щадя жизни, защищаете небо Москвы. Вы защищаете воздушное пространство от врага, превосходящего вас втрое и вчетверо, – это суровая правда. Но разве иссякли ваша сила и ваша ненависть к врагу? А? – Комиссар остановился, перевел дыхание, посмотрел на летчиков. И как из единой груди, вырвалось ему в ответ:
– Не иссякли.
– Враг по-прежнему рвется к Москве, и по-прежнему наша задача – беречь московское небо. Будем стойкими, демидовцы! За плечами у нас Москва, и отступать нам нельзя. Отстоим столицу Родины нашей!
И снова единым дыханием вырвалось суровое и решительное:
– Отстоим!
Через полчаса три четверки поднялись с побелевшего летного поля и взяли курс на запад. Боркун проводил их взглядом, а потом сказал Румянцеву:
– Ну и хитрый же вы, товарищ батальонный комиссар. Так с народом поговорили, что даже и тот, кто на самом деле здорово устал, с новыми силами в бой ушел.
Генерал Комаров встретил Демидова и Румянцева с обычным радушием. Но против обыкновения был он небритым, одеколоном от него не пахло и даже носовой платок у него был скомканный. Адъютант принес поднос с чаем и печеньем.
– Пить, и никаких, – распорядился Комаров. – А попутно рассказывайте, как в полку.
Говорил в основном один Демидов. Говорил отрывисто, хмуро. По его словам получалось, что дела в полку пошли гораздо хуже и он опасается, что летчики станут сдавать, не выдержат.
– Значит, боишься? – угрюмо переспросил Комаров. – А думаешь, я не боюсь? Я знаю, что такое полк. Полк – это пружина, способная разжиматься и сжиматься. Но если пружину сжимать и разжимать до бесконечности, ее звенья в один прекрасный момент могут не выдержать. – Генерал вскочил и зашагал по кабинету, заложив руки за спину.
– Черт знает что, Демидыч! – сердито продолжал он. – Вот ты рассказываешь мне о своих ребятах, а я сам диву даюсь, как это они до сих пор держатся.
Демидов порывисто подался вперед, и глаза его заблестели.
– Товарищ командующий, значит, «вы согласны? Дадите отдохнуть?
Комаров досадливо отмахнулся.
– Не перебивай начальство, Демидыч! Да, я с тобою согласен. Но помнишь, я просил – продержись хотя бы неделю, работая своим полком за целую дивизию.
– А разве мы не продержались?
– А ты превзошел все ожидания. Почти месяц держишься! И теперь, в присутствии твоего комиссара, я опять прошу: ребятки, продержитесь еще чуть-чуть. Ну совсем чуть-чуть. Честное слово, скоро выведу вас в резерв, и не на два дня – на два месяца. Дам вам роздых на формирование. А пока стоять. Насмерть стоять, товарищи.
Демидов смотрел на картины, развешанные по стекам генеральского кабинета, и упорно думал, как трудно будет в эти дни подбадривать людей, заставлять их быть безупречно собранными в бою.
Молча, расстроенные, вышли из генеральского кабинета Демидов и Румянцев. И лишь на улице Демидов внезапно сжал локоть комиссара и сказал:
– Послушай, Борис.
– Да, – отозвался Румянцев, удивленный тем, что командир полка обратился к нему по имени: это бывало в редких случаях.
– Хочу я спросить, Борис. Софа у тебя в Москве? Кровь ударила в лицо Румянцеву.
– Да. В Москве.
Демидов достал папиросу, размял ее. – А чего же ты не попросишься? Москва, она ведь рядом.
– Как-то неудобно, Сергей Мартынович. Война – и вдруг комиссар просится к жене. Люди что подумают…
– Люди все поймут правильно. На то они и люди, Демидов выдохнул облако горького дыма.
– Вот что, Борис, – отрубил он грубовато, – на неделю отпустить тебя не моту, а на сегодня и на завтра езжай. Чтобы завтра к вечеру на аэродроме был. И харчи не к возьми с собой, я об этом договорюсь в продотделе фронта. Москва сейчас в харчишках нуждается.
Уже к вечеру с вещевым мешком за плечами вошел в притихшую столицу Румянцев. Помахав на прощание водителю попутного ЗИСа, любезно его подбросившего к самым Петровским воротам, комиссар зашагал вперед, сверяя с адресом таблички улиц и переулков.
Встревоженная и сумрачная, встречала его Москва. Редкие трамваи с замороженными стеклами громыхали по улице. Солнце уже угасало, и зенитчики, готовясь к беспокойной ночи, катили по мостовой пузатый аэростат заграждения. Из дверей булочных тянулись на улицу длинные хвосты очередей. Прошел мальчик с тощим дерматиновым портфелем, из которого вместо корешков учебников торчала краюшка хлеба. Окна домов там и тут были заложены мешками с песком. Черные железные «ежи» маячили на углах.
Но не об осажденной Москве и страдающих в ней людях думал в эти минуты Румянцев. Думал он о своей жене, Соне, и только о ней.
Есть «переулки» в человеческом сердце, куда и в самую солнечную погоду нельзя пускать никого другого, даже лучшего друга. У Бориса Румянцева таким «переулком» были его отношения с Софой. Каждую ночь, как только сознание освобождалось от всех дневных забот, он думал о жене. Соня являлась ему такой, какой была она в минуту их расставания, когда он поцеловал ее горячую от жара щеку, и Соня вдруг заплакала и поглядела на него горькими, тоскливыми глазами.
