Последний штурм - Домогацких Михаил Георгиевич (полные книги .txt) 📗

Последний штурм

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Америка жила ожиданием перемен: из Белого дома уходил Линдон Джонсон, а его место, победив на ноябрьских выборах 1968 года, готовился занять Ричард Никсон. Он долго и настойчиво рвался к президентскому креслу. Во время предвыборной кампании он обещал, что с его избранием окончится эра конфронтации и начнется плодотворный период разносторонних переговоров. Это было как бы девизом его будущего правления. Франклин Рузвельт провозгласил в свое время «новый курс» во внешней и внутренней политике. После «великой депрессии» тридцатых годов, потрясшей Америку снизу доверху, выбросившей за ворота заводов и фабрик миллионы безработных, Рузвельт пытался ввести жизнь страны в привычные рамки, уменьшить «гроздья гнева», разраставшиеся в американском обществе и грозившие невиданным взрывом. Начавшаяся вторая мировая война, в которую Америка вступила на стороне антигитлеровской коалиции, помогла стушевать, но не ликвидировать острые противоречия.

Джон Кеннеди выдвинул программу «новых рубежей», проводя политику ограниченных социальных и экономических реформ, не решающих присущих строю проблем, но несколько успокаивающих бурные волны социальных потрясений, которые захватывали страну в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов. Его умеренный радикализм во внутренней политике и попытка найти более реалистический курс в отношениях с Советским Союзом, что определялось решительным изменением соотношения сил в мире, вызвали недовольство настоящих хозяев Америки, владеющих рычагами управления страной, и привели к роковым выстрелам в Далласе. Его не спасли даже настойчивые выступления за укрепление военного могущества США, открывающие богатые перспективы перед военно-промышленным комплексом, — этот термин впервые употребил президент Эйзенхауэр, сделавший так много для проникновения торговцев оружием во все сферы американской жизни. Под маской усталого после войны генерала, которого чуть ли не против его воли заставили занять кресло в Овальном кабинете Белого дома, Эйзенхауэр скрывал твердый характер. Свою идею поставить Америку во главе мира, опираясь на временное монопольное владение атомным оружием, он проводил во всех частях света. Под добродушной улыбкой старика крылась решимость воспрепятствовать ходу истории по какому-либо иному пути, чем тот, который определяют Соединенные Штаты. Он любил шутку, рожденную когда-то в могущественном концерне Форда. Короля автомобилей обвиняли, что он слишком консервативен и не хочет выпускать машины другой окраски, кроме черной. Сдавшись под давлением потребителей, концерн дал объявление: «Со следующего года покупатели могут выбирать наши автомобили любого цвета, при условии, что этот цвет будет черным».

Эйзенхауэр первым из президентов Америки настойчиво требовал думать не только о военных проблемах борьбы с потенциальным противником, но и об идеологических. «Почему мы не можем сегодня понять, что происходит в мире? — спрашивал он слушателей на пресс-конференции летом 1953 года. — Кто из вас серьезно изучал Маркса и проследил развитие марксистской теории от ее возникновения до нынешнего дня, ну?» И его слушатели смущенно опускали глаза. Через несколько месяцев Айк, как по-свойски называли президента американцы, дал ответ на этот вопрос, отлитый в законченную теорию: «Тот, кто не видит, что великая борьба нашего времени носит идеологический характер… не понимает ничего». Через двенадцать лет после смерти Эйзенхауэра вышли в свет его дневники. «Рассекреченный Эйзенхауэр» — определили это издание рецензенты. «Мы должны находиться в полной готовности причинить врагу куда больший ущерб, чем он может надеяться нанести нам. В этом состоит сдерживание, — писал Эйзенхауэр Джону Фостеру Даллесу — своему государственному секретарю. — Но если состязание за сохранение такого положения затянется, материальные издержки заставят нас либо пойти на войну, либо ввести у нас диктаторское правление. В этих условиях мы должны будем вынести решение и во исполнение долга перед грядущими поколениями начать войну в самый удобный для нас момент».

Один из близких к Эйзенхауэру людей писал по поводу дневников покойного президента: «Стоит ему только улыбнуться вам, — признавал язвительный фельдмаршал Монтгомери, — как вы сразу доверяете ему. Но эта улыбка, ставшая столь же известной, как у Моны Лизы, была столь же загадочной. За лицом постаревшего Гекльберри Финна скрывался острый и расчетливый ум. Дуайт Дэвид Эйзенхауэр, свидетельствуют его «Дневники», мог бы преподать Макиавелли немало уроков ведения государственных дел». Добродушная улыбка «постаревшего Гекльберри Финна» маскировала жесткую руку президента-генерала, ставшего отцом политики «с позиции силы», которую взяли на вооружение все президенты, сменявшие его в кабинете Белого дома.

Бесславно ушедший с политической сцены Линдон Джонсон, ввергший страну в хаос войны во Вьетнаме, с гибелью тысяч и тысяч американских солдат, с невиданными расходами, тяжело обрушившимися на плечи народа и усилившими перекос экономики в сторону военного бизнеса, приобрел к концу своего правления славу самого непопулярного президента. На волне недовольства прежней администрацией, широко используя политическую демагогию и заведомо невыполнимые обещания, шел к Белому дому Ричард Милхаус Никсон. Он — юрист большого бизнеса — умел проникновенно беседовать со своими слушателями, пуская в ход самые необычные доводы, играть якобы на родстве душ и материальном равенстве с простым народом. На одно из предвыборных выступлений он привез с собой леди Никсон, одетую в старое потертое пальто.

— Я понимаю проблемы и заботы рабочего и фермера, — говорил он, — потому что никогда не считал деньги на миллионы, которых у меня нет. Я, наверное, единственный кандидат в президенты последних десятилетий, у которого жена не имеет норковой шубы. Среди вас я тоже не вижу одетых в дорогие меха.

Претендент на кресло в Белом доме, конечно, скромничал: на его счету лежали капиталы, превышающие миллион долларов, но перед Джоном Кеннеди и особенно Линдоном Джонсоном он выглядел бедняком, которому только совесть мешала обратиться к государству за материальной помощью.

— Но не в наших американских обычаях, не в обычаях народа самой богатой страны в мире жаловаться, — проникновенно говорил он. — У нас есть куда более важная проблема, чем благополучие каждого из нас, — проблема благополучия Америки, которая стоит перед самыми тяжелыми испытаниями. И они меньше всего зависят от материальной обеспеченности. Мы видим, что мы богаты, но мы бедны духом. С изумительной точностью мы достигаем Луны, но являемся жертвами яростных разногласий здесь, на Земле. Мы в плену у войны и нуждаемся в мире. Мы страдаем от раскола и нуждаемся в единстве. Я знаю, у вас у всех вертится на языке вопрос: когда же мы кончим жертвовать жизнями наших парней во Вьетнаме? Отвечаю: я покончу с периодом противоборства, приведу Америку на путь переговоров и положу конец самой долгой и самой тяжелой войне в нашей истории.

Это звучало убедительно и обнадеживающе, тем более что каждый день газеты писали, что в Париже уже заканчивается подготовка к четырехсторонним переговорам и скоро Соединенные Штаты вместе с сайгонскими представителями сядут за стол с представителями Ханоя и Фронта освобождения Южного Вьетнама. Газеты, правда, не писали, что, пытаясь выиграть время и заранее обеспечить лучшие для себя условия, американская делегация всячески уходила от обсуждения главных вопросов. Семьдесят семь дней она настойчиво ставила вопрос, от которого будто бы зависели результаты переговоров, — о форме стола в зале заседаний: круглый, овальный или прямоугольный. Когда другая сторона говорила, что она согласна на круглый, американский делегат Портер усматривал в этом что-то коварное. Он брал перерыв, а на следующей встрече вместе с малозначащими процедурными вопросами снова всплывало его беспокойство о форме стола.