Утверждение жизни - Семенихин Геннадий Александрович (первая книга .txt) 📗

Если вам в первый послевоенный год случалось ездить в поездах дальнего следования, вы, должно быть, обратили внимание на то, что пассажиры этих поездов, в особенности фронтовики, гимнастерки и кителя которых украшены боевыми орденами, мало говорят о войне. Да это и не удивительно.

Тот, кто под разрывами фашистских мин ползком пробирался от укрытия к укрытию, кто в тридцатиградусный мороз голыми руками резал колючую проволоку, кто сквозь тучи зенитного огня водил на цель свой штурмовик, – тот неохотно вспоминает о пережитом, для него уже не новом, да и не всегда легком и отрадном. Зато он сразу преобразится, станет словоохотливым и оживленным, как только зайдет речь о его будущей жизни, труде, учебе, любви. Уставший от огня, и дыма, от рева моторов и грохота пушек, от атак и штурмов, он с радостью заговорит о своей седой матери, что ждет его не дождется, о заводских ребятах, с которыми так давно не виделся, или о далекой, «самой лучшей» девушке, любовь к которой он выстрадал в тревожные фронтовые ночи.

Вот почему я, признаться, был удивлен, когда в нашем вагоне вдруг заговорили о войне. Наш скорый поезд шел из Сочи в Москву. За окном бежала широкая южная степь. Дул резкий восточный ветер. Декабрь, холодный и ненастный, ударял в окно мелкими липкими хлопьями снега. Всхлипывали колеса, и паровоз на подъемах то и дело вскрикивал в пустую холодную ночь. Изредка, словно призраки, возникали полустанки и станции, мелькали в темном квадрате окна запорошенные снегом здания, вспыхивали и снова гасли зеленые и красные огоньки, растворяясь в ночной мгле.

Моими спутниками по купе были молодой лсйтенапт с погонами пехотинца и медалью партизана Великой Отечественной войны, высокий широкоплечий летчик с черными, по-цыгански косящими глазами и розовощекая белокурая девушка, при первом взгляде на которую запоминались большие, чуть удивленные, светло-серые глаза, очерченные длинными ресницами. В пути знакомишься быстро, и не успел наш поезд проехать ста километров, как я уже знал, что лейтенанта Фирсова зовут Володей и он партизанил в псковских лесах, что капитан Павел Михеев все четыре года служил в штурмовом авиационном полку, командовал эскадрильей, а Таня (так звали светлоглазую девушку) – его будущая жена.

Чтобы скоротать время, мы решили, пусть каждый расскажет самую интересную, на его взгляд, историю. Начали с меня, затем слово предоставили девушке, а потом очередь дошла до лейтенанта. Фирсов ладонью откинул назад густые волосы, спадавшие на чистый, без единой морщинки, лоб, расстегнул верхний крючок гимнастерки и заговорил тихо, неторопливо. Нужно отдать справедливость, у него была прекрасная дикция, и в полумраке купе каждое слово звучало как-то особенно значительно.

Павел временами затягивался папироской, и мы тогда отчетливо видели лицо рассказчика и его живые глаза.

– Эта история не будет длинной, – заговорил Фирсов, – по то, что я вам сейчас расскажу, никогда не потускнеет, не выветрится из моей памяти. Случилось эго в те дни, когда я партизанил в тылах противника. Не удивляйтесь, что речь зашла опять о войне. Мне кажется, что эта история повествует вообще о твердости человеческого характера в тяжелых испытаниях.

Так вот. Мы шли сквозь леса, преодолевая сугробы смерзшегося снега. Кругом стояли голые, словно раздетые оккупантами деревья. Ночью лес казался страшным.

С виду молчаливый, он таил в себе тысячи шорохов. Выследившие нас гитлеровцы наседали со всех сторон. В морозное небо часто взлетали осветительные ракеты, озаряя лес алыми вспышками. Нами был получен приказ во чтобы то ни стало пробиться из вражеского тыла через линию фронта. Мы приближались к переднему краю, до которого оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать километров. Около одной деревушки пришлось задержаться. Командир полка майор Седов, партизанивший в этом районе еще в гражданскую войну, прозванный гитлеровцами «старой лисой» за умение бесшумно и неожиданно совершать внезапные налеты, приказал мне с группой партизан выдвинуться вперед для разведки. И вот мы шли на восток, продираясь сквозь мелкий кустарник.

Северный лес – нежные березы и глухая, запорошенная снегом дорога, – я не забуду их никогда, как не забуду свиста северного ветра. В первой деревне мы ничего не нашли, кроме обгоревших бревенчатых изб с зияющими впадинами окон.

Мы пошли дальше, тщательно соблюдая предосторожность. За деревней дороги не было – снова глухой, молчаливый лес. Шли долго, присматриваясь к многочисленным лыжным следам. Около небольшой лощины, которую нам предстояло перейти, пулеметчик Скиба, наш ротный запевала, веселый украинец с белобрысыми бровями, придержал мепя за руку. «Товарищ командир, ось подивитесь», – сказал он, показывая вниз. На снегу я увидел небольшие красные пятна. «Здесь полз раненый, – снова заговорил Скпба, – чего доброго, наш хлопец».

Кровь была свежая. Мы пошли в чащу по следу. Пятна попадались через каждые два-три шага, вокруг мерзлая корка сугроба была примята. Очевидно, раненый прополз здесь. Я помню, как мы с четырьмя бойцами распутывали обледеневшие ветви, продвигаясь вперед. Помню, что ветер, за несколько минут, перед этим утихший, снова накинулся на нас. Он поднимал целые тучи белой пыли швырял в лицо жесткие комочки. Мы шли тихо, сторожко, внимательно вглядываясь вперед. Вдруг Скиба нырнул в кустарник. «Шлем!» – вырвалось у него негромкое восклицание. Я взял из рук разведчика находку, внимательно рассмотрел ее. Это был самый обычный летный шлемофон, судя по чистой меховой подкладке, почтп новый. Спереди он весь покрылся тонким слоем льда, лед намерз и на меховой обшивке. В одном месте шлем был разорван: можно было предположить, что это след от пули или от маленького зенитного осколка. В том месте где пристегивались очки, и на затылке были вырваны кусочки ваты. Я посмотрел на Скибу и увидел его грустные глаза. «Кокнули парня, – тихо сказал украинец. – Вошла пулька, вышла – и нема людыны!» Я растерянно комкал шлемофон в руках. Тут ко мне недошли два разведчика и доложили, что в нескольких метрах от нас они натолкнулись на обгоревшие останки разбитого самолета.