Сон №9 - Митчелл Дэвид Стивен (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
– Судя по тому, как это звучит, мне нужно тебе перезвонить. Дай-ка свой номер.
– Эйдзи! – Она влезает на высокий подоконник и садится, обхватив колени руками. Бамбуковые тени раскачиваются и шелестят по татами и выцветшей фузуме.– Эйдзи! Иди сюда быстрее!
Я встаю и подхожу к окну. Зубная нить путается паутиной. Из окна бабушкиного дома я вижу парк Уэно, только все гуляющие уже разбрелись по домам. Но Андзю еще здесь, стоит на коленях перед останками древнего кедра. Я вылезаю наружу. Воздушный змей солнечного света, что принадлежит Андзю, запутался в ветвях на самом верху. Он сверкает темным золотом. Андзю в отчаянии:
– Посмотри! Мой змей зацепился!
Я становлюсь на колени рядом с ней – видеть ее в слезах невыносимо – и пытаюсь ее подбодрить:
– Так отцепи его! Ты чудесно лазаешь по деревьям!
Андзю испускает недавно усвоенный ею вздох:
– У меня диабет, гений, помнишь? – Она показывает вниз; ее ноги – как подушка для булавок, истыканная иглами для инъекций.– Освободи его, Эйдзи!
Вот почему я начинаю карабкаться вверх – мои пальцы впиваются в шкуру рептилии. Из дальней долины доносится блеяние овец. Я нахожу пару своих выброшенных носков, столь грязных, что спасению они не подлежат. Проходит целая жизнь, надвигается темнота, кружит ветер, прилетают вороны. Я боюсь, что воздушный змей солнечного света изорвется в клочья раньше, чем я до него доберусь. Где в этом вихре листвы может он спрятаться? Несколько минут спустя я обнаруживаю его на самой верхней ветке. Какой-то мужчина, все еще без лица.
– Зачем ты лезешь на мое дерево? – вопрошает он.
– Я ищу воздушного змея своей сестры,– объясняю я.
– Он хмурит брови.
– Охотиться за воздушными змеями важнее, чем заботиться о сестре?
Внезапно я осознаю, что оставил Андзю совсем одну – на сколько же дней? – в бабушкином доме, не подумав о том, что ей нужны вода и пища. Кто откроет консервы ей на обед? Мое беспокойство усиливается, когда я вижу, как обветшал этот дом: с карнизов свешивается кустарник, еще одна суровая зима окончательно его развалит. Неужели правда, что прошло уже девять лет? Дверная ручка со сломанным язычком бесполезно болтается – стоит мне постучать, дверь падает внутрь вместе с косяком. За стропилами тенью скользит Кошка. В моей капсуле лежит футляр от гитары. А в футляре лежит Андзю. Она не может открыть спасательные люки изнутри, и ей становится нечем дышать – я слышу ее беспомощный стук, я бросаюсь к ней, дергаю замки, но они так заржавели…
– И тут я просыпаюсь, и оказывается, что это был сон!
Морской Ангел так и сияет в отсветах приборной доски, весь в коже плюс жилет на шнуровке. Хриплый смешок, один, второй, третий. У него самые резиновые губы из всех, какими может – или могло бы – обладать человеческое существо. Я сижу в другом грузовике, который мчится сквозь дождливое гиперпространство. Мимо со скоростью света проносится дорожный знак – скоростное шоссе Мэйсин, «выезд на Оцу, 9 км». Часы на приборной доске высвечивают 21:09.
– Забавное это дело, сны,– говорит Морской Ангел.– Хонда рассказывал тебе свою лунатическую историю? Мешок дерьма. Все дело в том, что он внушает женщинам отвращение. Просто и ясно. Сны. Я специально читал о них. На самом деле никто не знает, что такое сны. Ученые не могут договориться. В одном лагере считают, что это ваш гиппокамп роется в воспоминаниях в вашем левом полушарии. Потом правое полушарие собирает все эти невероятные истории и соединяет их с образами.
Морской Ангел не ожидает, что я что-то скажу ему в ответ,– если бы меня здесь не было, он завел бы этот разговор с куклой Зиззи Хикару. «Выезд на Киото, 18 км».
– Мы скорее пишем сценарии, чем просто видим сны. Вот так-то.
По ветровому стеклу бредет покрытое пушком насекомое.
– Я тебе не рассказывал свою историю про сон? У нас у всех есть хотя бы одна такая. Мне было столько же лет, как тебе. Я был влюблен. Или, может быть, страдал душевной болезнью. Это одно и то же. Вот так-то. Она – Кирара ее звали – была такая изнеженная, комнатная девочка. Мы ходили в один плавательный клуб. В те времена у меня было клевое тело. Ее папочка был тайным лидером в одной фашистской организации. В какой? Ах, да, в Министерстве образования. Что ставило Кирару намного выше всех в моем классе. Но для меня это было неважно. Я был околдован. В школе я списал какое-то любовное стихотворение из одной книги. И получил поцелуй! У меня и сейчас осталась эта козлиная привлекательность Для прекрасного пола, перед которой тогда не устояла Кирара. Мы стали ездить на свидания к бассейну на машине моего двоюродного брата. Считали звезды. Считали ее родинки. Никогда раньше я не знал подобного блаженства и больше уже не узнаю. А потом до ее отца дошли слухи о том, как мы проводим время. Я не подходил на роль принца для его принцессы. Совсем. Одно слово Папочки, и она бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный клуб. Для Кирары я был всего лишь промежуточным блюдом, от которого отщипывают кусочек, а она для меня была целым меню в ресторане любви. Ну, я потерял рассудок. Сошел с ума. Я продолжал посылать ей стихи. Кирара не обращала на них внимания. Я перестал спать, есть, думать. Я решил доказать ей свою преданность, совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться до Моря Деревьев у подножия Фудзи и наглотаться снотворного. Способ не оригинальный, я понимаю, но мне было восемнадцать, а у моего дяди в том лесу была хижина. Утром, перед отъездом, я отправил Кираре письмо, в котором писал, что не могу жить без ее любви и что у меня нет другого выхода, кроме как умереть, и описал место, где собирался совершить свой подвиг,– разве есть смысл умирать за любовь, если этого никто не заметит, правда? Сел на первый же поезд, сошел на тихой сельской станции и пошел к цели. Погода все время меняла настроение, я – нет. Никогда в своей жизни я не был так уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и пошел дальше, пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И угадай, что я увидел, высоко в воздухе?
– Э-э… птицу?
– Кирару! Мою возлюбленную с петлей на шее! Ее ноги потихоньку крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме, вороны и личинки уже делают свое дело.
– Это…
– Было так жутко, что я проснулся – все еще в поезде, который нес меня к горе Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же станции,
сел на обратный поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я нашел свое письмо, в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже невскрытое, на лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: «Вернуть отправителю». Кирара – или ее отец – вернули его, даже не прочитав. Почувствовал ли я себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала, и…– Морской Ангел притормаживает, чтобы пропустить какой-то грузовик. Водитель машет ему рукой.– Я увидел Кирару снова много лет спустя. В аэропорту Кансай, издалека. Шикарный муж, золотые побрякушки, капризный ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове?
– Ревность?
– Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее, но никогда ее не любил. Не любил по-настоящему. Я только думал, что люблю.– Мы въезжаем в тоннель, полный эха и воздуха.– У таких историй должна быть мораль. Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты думаешь наяву.
Еще тоннели, мосты через низины, станции техобслуживания. Наш грузовик трясется по скоростному шоссе Тогуку до самого рассвета. Тридцати минут двадцать первого века хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое знать и священники прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман, дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена – формы. Островки в устьях рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки запечатывают берега. Выложенные кирпичом тоннели в горных склонах. Склад ящиков из-под пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю, как моя мать лежит, не в силах заснуть, в сотнях километров отсюда, и думает обо мне. Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в Миядзаки. Интересно, для нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так же, как я? «Выезд на Окаяму». Над заводскими трубами клубится дым. Морской Ангел беспрестанно мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются дорогам, а не тем, кто их водит,– грузовики меняют водителей так же легко, как масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем, когда она бросила нас, и днем, когда утонула Андзю, она приезжала примерно раз в год. «Выезд на Фукуяму». Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля очищается от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за полдня – и с тех пор о ней больше не вспоминают. Земля трескается, покрывается зеленью, потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и туго натянутые от столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие гитарные струны. Моя бабушка отказывалась с ней встречаться, поэтому она всегда останавливалась у дяди Патинко в Камияки – главном порту – накануне вечером. Нас всегда одевали в школьную форму. Тетя Патинко специально водила нас к парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала, хотя даже пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей отводили лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она поддерживала с убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. «Выезд на Хиросиму». Монах выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Черно-белые окраины городов, похожие друг на друга, как близнецы. Много лет спустя дядя Асфальт рассказал мне – после шести банок пива,– что дядя Патинко заставлял нашу мать приезжать, это было условием содержания, которое он ей посылал. Я думаю, он хотел как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы отвечали на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы, не задевающие болезненных тем: какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного. Ни проблеска нежности. «Выезд на Токуяму». Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, сработанное на месте холма, огорожено зеленой сеткой. По нему туда-сюда двигаются микроскопические фигурки. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще опасные новости Кодзуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия все равно, что верхушка айсберга: большая часть того, к чему приводит большинство действий, невидима для того, кто эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром – утро забывает о недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что собиралась дуться на кого-нибудь до конца своих дней. Я думаю, Андзю наверняка была бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое раздражение; тогда она тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ, запечатленный моей памятью, плавает в сигаретном дыму. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, по крайней мере в нашем присутствии, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на «комету» до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня – должно быть, это тогда Андзю видела, как мать готовит тэмпуру из своего кольца,– но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. «Выезд на Ямагути». Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзю. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам «по работе» за день до того, как Андзю погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия по отношению к ней. В последний раз, когда мы виделись – единственный раз без Андзю,– мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности. И темные очки. Я пришел туда, потому что мне приказали. Думаю, она тоже.
