Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич (мир бесплатных книг .TXT) 📗
– Показал: некий старец у него был… Грозил: вот пришел бы к нему, к Стеньке, Никон… Больше ничего.
– Так ведь ты иное сказывал!
– То, другое, от Стенькиного брата. Одной крови, а на расправу младший жидок. Показал, будто бы тот старец говорил казакам: у Никона-де на Белом озере пять тысяч приготовлено. И еще старец тот ходил-де с разинцами в бой под Симбирском, своими руками заколол сына боярского.
– Пять тысяч?!
– Веры Стенькиному братцу у меня нет. Он и мать родную оговорит, лишь бы не на плаху.
– У Никона много народа бывало, – сказал царь осторожно.
– Прошлым летом, когда Стенька шел, со святейшим удар приключился, пластом лежал.
– Из святейших он сам себя исторг. – Алексей Михайлович поджал губы.
– Прости, великий государь! Оговорился. Левая рука у него, у инока, отнялась.
– Бог милостив! Оставил ему правую – святым знамением себя осенять.
– Шамсунов человек дотошный, все хитрости раскопает.
Стольника Самойлу Никитовича Шамсунова послали в Ферапонтов монастырь на смену приставу Наумову. Наумовым Никон был недоволен, писал на него жалобы. Новый же пристав оказался человеком вовсе бессердечным. К Никону никого теперь не пускали, приношений не принимали. Опальный патриарх требовал, чтобы пристав писал в Москву, спрашивал, отчего такое немилосердие. Исполнительный Шамсунов прислал два письма, ответа не получил и новые запросы посылать отказался. Тогда Никон написал сам, упросил пристава отослать письмо, но Алексей Михайлович, подозревая в Никоне пособника Стеньки Разина, не ответил.
– Ты допроси Фролку с пристрастием, – сказал царь. – Горько мне грозу на Никона возводить. Было промеж нас много доброго, да ведь и великого.
– Я Фролку на Болото свожу, – сказал Артамон Сергеевич.
– А к Федосье, верно ты советуешь, нужно послать Анну Михайловну да и батюшку ее, Михаила Алексеевича. Он человек ласковый. За всю мою жизнь не слышал, чтобы голос поднял на кого бы то ни было. Сердитым его ни разу не видел.
– Надо сыну ее, Ивану Глебовичу, службу хорошую подыскать, – предложил Артамон Сергеевич.
– Хорошая служба – награда. Все скажут: слаб государь, не одолел упрямой бабы.
– Не ради сплетников живем, – обронил Артамон Сергеевич.
Царь собрал бороду в кулак. Согласился:
– Не ради сплетников, – но в голосе уверенности не было.
* * *
Михаил Алексеевич Ртищев и дочь его Анна Михайловна приехали к боярыне Морозовой каждый в своей карете.
Федосья Прокопьевна пела службу в моленной комнате вместе со своими черницами. Служил беглый игумен Льговского монастыря старец Иов.
Боярыне доложили:
– Карета подъехала, госпожа.
– Да кто же?
– Не выходят!
Боярыня прошла в светлицу, окна здесь были стеклянные.
На дверце кареты герб: красный щит между луной и шестиконечною звездой, скрещенные серебряные сабли, стрела, летящая вниз к серебряной подкове, шипами вверх.
– Ртищев! Да только который?
И тут подъехала еще одна карета. Дверцы тотчас раскрылись в обеих. Из первой вышел старик, окольничий Михаил Алексеевич, из другой крайчая обеих государынь – покойной Марии Ильиничны и нынешней Натальи Кирилловны – Анна Михайловна.
Службу пришлось прекратить, игумен Иов и пятеро черниц попрятались. Боярыня вышла встречать непрошеных гостей на крыльцо.
Михаила Алексеевича за мудрого старца почитали с той давней поры, когда из стряпчих с ключом он возвышен был до постельничего. Царю Алексею шел в те поры девятнадцатый год, а старшему Ртищеву – сорок третий. Благообразные кудри со временем засверкали сединами, синева глаз не выцвела, но обрела приветливость, и приветливость эта озаряла строгое лицо тем воодушевлением, какое пристойно человеку, близкому к великому государю, ибо это было лицо власти.
Михаил Алексеевич не стремился получить боярство и вот уже двадцать три года был в окольничих. Дети старшего Ртищева, некогда лихвинского дворянина с поместным окладом в шестьсот четвертей и четырнадцать ефимков деньгами, все были при дворе. Федор вырос в царских палатах, друг детских игр Алексея Михайловича. Чин окольничего получил в тридцать один год, ходил с царем в походы, управлял Литовским приказом, Дворцовым судным, Большого дворца, Приказом тайных дел, был дворецким и дядькою царевича Алексея Алексеевича. Жена его Аксинья Матвеевна имела чин приезжей боярыни при обеих царицах, дочь Акулина вышла замуж за сына Никиты Ивановича Одоевского, за Василия.
Младший сын Михаила Алексеевича родился в один день со старшим братом, назван был тоже Федором, но имел прозвище Меньшой. Выше стольника не прыгнул, но жена его Ульяна Степановна была приезжей боярыней.
Самой удачливой в чинах среди семейства Ртищевых оказалась Анна Михайловна. В должности крайчей состояла с 30 марта 1648 года, с двадцати четырех лет, вдова – в двадцать, после года замужества за Вонифатием Кузьмичом Вельяминовым.
Поклонилась Федосья Прокопьевна именитым гостям, повела в светлицу, усадила Михаила Алексеевича под образа, сама села рядом с Анной Михайловной.
– Федосья Прокопьевна, я ведь тебя уж небось год не видел! – сказал гость, улыбаясь приветливо, но не без грусти.
– Во дворце, Михаил Алексеевич, радость за радостью – свадьба, пиры… А мне, старой, молитвы да покаяние.
– Какие теперь пиры? Стенька-вор разорил Поволжье, уж такой голод – люди на людей охотятся. Мы с сыном моим, с Федором Михайловичем, с большаком, обозов тридцать отправили с хлебушком. Свой выгребли из амбаров подчистую, по Москве с рукой ходили.
– Навестили бы меня. Пудов триста дала бы.
– Да и теперь не поздно, – сказал Михаил Алексеевич. – В июне под Симбирском опять воры были. Там, слава богу, на воеводстве Петр Васильевич Шереметев. Отбился от воров.
Анна Михайловна подхватила:
– Отбиться отбился, а одолеть не смог. Князь Волконский ездил к Петру Васильевичу с наградой от великого государя, заодно и с укором: зачем принял от воров письмо. В том письме воры вины государю принесли, на службу просятся. Теперь стоят в Самаре, ответа ждут.
– Ответ уже послан, – усмехнулся Михаил Алексеевич, – боярин Иван Михайлович Милославский под Астрахань пошел. Злодея Уса, предавшего смерти святителя Иосифа, Господь покарал. От коросты помер, в мучениях.
– Я не знаю, что делается за порогом дома моего, – повздыхала Федосья Прокопьевна. – О грехах своих днем и ночью скорблю и плачу.
– Молитва в храме против домашней вдесятеро угоднее. Не вкушая крови и тела Христова, как спастись! – Анна Михайловна сделала страшные глаза. – Нет, Федосья Прокопьевна, хоть и сказано: «Не суди, не судимой будешь», – кривыми дорогами к Богу не ходят. А твоя дорожка-то в обход святых храмов. От святейшего Иоасафа, отца нашего, скрываешься в норах своих, а его молитва благодатная! В патриархи возведен аж двумя восточными великими владыками, александрийским да антиохийским, куда святее-то?
– Сама посуди, – Михаил Алексеевич брови к переносице сдвинул, – разве сие не гордыня – ставить себя святей трех патриархов. Уж о митрополитах да о прочих архиереях, архимандритах, об игумнах – не говорю.
– Святитель Иоасаф человек строгой жизни, – закатила глазки Анна Михайловна. – Сколько мы ахали, что латинские-то иконы неблагодатные, прельщают недоверков живостью ликов. Да ведь дружка перед дружкой – у тебя красота, и у меня будет! За год порядок навел.
– Святителя Господь любит, – поддакнул Михаил Алексеевич. – Помню, он еще был архимандритом Троице-Сергиевой лавры, государь с польской войны присылал к нему, чтоб иноки три дня постились и молились о победе, и Бог дал победу.
– Чего говорить! – Взор Анны Михайловны даже притуманился, разомлела от собственных да от батюшкиных словес. – Святитель Иоасаф – молитвенник великий! Все премудрости его о святом деле, о строении церкви.
– Что же вы Никона-то совсем забыли? – обронила Федосья Прокопьевна камешек. – Бывало, с уст ваших не сходил. И не Иоасаф, а Никон был у вас великим да премудрым и во всех делах ангелом. Да ведь и впрямь был зело хваток, что батюшек да игумнов, не поддавшихся соблазну, пытать и огнем жечь, что монастыри строить на соблазн и окаянство… А уж как иконам глаза колол, Москва того во веки веков не забудет – чумой за вашего светоча расплатилась.
