Разговор в «Соборе» - Льоса Марио Варгас (читать книги полностью .TXT) 📗

В те полгода, что провел сеньор Лукас в Сан-Мигеле, дом уже никак нельзя было назвать полной чашей. И шкафы опустели, и в холодильнике стояло только молоко да зелень, и вина перестали выписывать. Виски отошло в область воспоминаний, и пили теперь писко [60], разбавленную «джинджер-эйл» с сандвичами вместо креольских кушаний. Амалия рассказала об этом Амбросио, а тот улыбнулся: ну и сукин же сын этот сеньор Лукас. Впервые, кажется, в жизни взялась хозяйка подсчитывать расходы, и Амалия чуть не прыснула — такое лицо сделалось у Симулы, когда потребовали у нее сдачу. А потом в один прекрасный день она заявила: они с Карлотой уходят, давайте расчет, поедем в Гуано, там откроем харчевню. Но Карлота перед самым уходом, видя, до чего же Амалия огорчилась, шепнула ей: все вранье, никуда они не уезжают, будем видеться, Симула нанялась в один дом в центре кухаркой, а ее берут в горничные. И тебе, Амалия, надо отсюда ноги уносить, мама говорит, тут добра не жди. Уволишься? Нет, Карлота, я от хозяйки, кроме добра, ничего не видела. Осталась да еще взялась стряпать, лишние полсотни не помешают. С тех пор, правда, хозяева почти никогда дома и не ели: пойдем, любовь моя, поужинаем где-нибудь. Не нравится ему, видишь ли, моя готовка, говорила Амалия Амбросио, ну и пожалуйста. Но работы против прежнего прибыло втрое: прибраться, застелить постели, посуду вымыть, подмести. Домик в Сан-Мигеле перестал быть таким ухоженным и уютным, как раньше. Амалия читала в хозяйкиных глазах страдание: патио, бывало, неделями не поливала и по три, по четыре дня не прохаживалась метелочкой из петушиных перьев по комнатам. Уволили садовника, и герани увяли, трава пожухла. С тех пор как воцарился в Сан-Мигеле сеньор Лукас, сеньорита Кета ночевать не оставалась, но приезжала часто, иногда и с этой иностранкой, с сеньорой Ивонной, а та все подшучивала над хозяйкой и сеньором Лукасом: ну, голубки, как? Ну, новобрачные, что? Один раз, когда сеньора Лукаса не было, Амалия услыхала, как сеньорита пилит хозяйку: он тебя разорит, он проходимец, брось его пока не поздно. Побежала в буфетную: хозяйка скорчилась на диване, а потом вдруг подняла голову да как заплачет. Что ж она, Кетита, сама не видит, не понимает — и Амалия сама чуть не разревелась, — она же, Кетита, не слепая — она же его любит, что же делать, она впервые в жизни полюбила по-настоящему. Амалия выскользнула из буфетной, побежала к себе, закрылась на ключ, и снова привиделось ей лицо Тринидада — когда болел он, когда его выпустили после отсидки, когда он умер. Нет, никуда она не уйдет, хозяйку одну не оставит.

А дом-то и вправду рушился, а сеньор Лукас кормился на развалинах, как стервятник на помойке. Разбитые бокалы, треснувшие вазы новыми уже не заменялись, а он шил себе костюмы; хозяйка изобретала несусветное, чтобы отделаться от кредиторов, ни прачке, ни в лавочку платить было нечем, а он в свой день рождения появился с перстнем на пальце, а на Рождество — с часами: не иначе как Христос-младенец подарил. Не унывал, не печалился: на Магдалене открыли новый ресторан, заглянем, дорогая? Просыпался поздно, потом надолго усаживался в гостиной, газеты почитывал. Амалия глядела на него — красавчик, улыбчивый такой, лежит с ногами на диване, халат винно-красный, мурлычет себе под нос — и чувствовала, как захлестывает ее ненависть: она плевала ему в кофе, бросала волос в суп, мечтала, чтоб его поезд переехал, размело в мелкие кусочки.

Однажды утром, вернувшись, — она за покупками ходила — столкнулась в дверях с хозяйкой и с сеньоритой Кетой — обе в брючках, с сумками в руках. Они идут в турецкие бани, обедать не будут, а она пусть купит сеньору Лукасу пива. Ушли, и вскоре услышала Амалия шажки: проснулся, значит, надо завтрак нести. Поднялась, а сеньор Лукас, уже одетый и даже галстук завязан, торопливо укладывает в чемодан свои вещички. Он едет в турне по провинции, будет выступать в театрах, вернется в понедельник, и говорил-то, словно уже пел в этом своем турне. Вот, Амалия, письмецо это передашь Ортенсии, а теперь вызови мне такси. Амалия глядела на него разинув рот. Наконец опомнилась, вышла из комнаты, ничего не сказав. Поймала такси, снесла вниз чемодан, прощай, Амалия, до понедельника. Она вернулась в дом, села в гостиной сама не своя. Ох, были б дома хоть Симула с Карлотой, при них легче было бы сообщить хозяйке эту новость. Все у нее в тот день из рук валилось, ничего делать не могла, только посматривала на часы, думала. В пять остановился у ворот белый автомобильчик. Она отвела штору и смотрела, как они идут к дому: обе свежие, помолодевшие, словно там, в бане, не вес они сбросили, а года, и открыла им дверь, и тут коленки у нее затряслись. Заходи, Кетита, сказала хозяйка, кофе выпьем, и они вошли и швырнули на диван свои сумки. Что с тобой, Амалия? Сеньор уехал в турне, сеньорита, — и сердце гулко застучало, — оставил вам письмо, там, наверху лежит. Та не побледнела, не шевельнулась. Смотрела на нее спокойно, серьезно, только губы у нее вдруг задрожали. В турне? Лукас — в турне? — и прежде, чем Амалия успела ответить, повернулась, кинулась по лестнице, а сеньорита Кета — следом. Амалия стала прислушиваться: нет, вроде не плачет, а если плачет, то тихонько. Потом какой-то шум, шаги, и крик сеньориты: Амалия! Шкаф был распахнут, хозяйка сидела на кровати. Он правда сказал тебе, что вернется? — сверкнула глазами сеньорита. Сказал — а на хозяйку взглянуть не решалась, — в понедельник обещал — и вдруг заметила, что заикается. Ты его допекла своей ревностью, а он захотел порезвиться с какой-нибудь, сказала сеньорита, в понедельник вернется, будет прощенья просить. Ради бога, Кетита, сказала хозяйка, что ты несешь? Ушел — и прекрасно, закричала сеньорита, освободилась от вампира, а хозяйка сделала вот так рукой — не кричи, мол, загляни в шкаф, ей самой духу не хватает. И снова зарыдала, закрывая лицо, а сеньорита Кета подскочила к шкафу, стала выдвигать ящики, рыться в них, швырять на пол письма, флаконы, ключи — Амалия, красной такой коробки он не уносил? — а Амалия: унес, унес. Господи мой боже, что же это такое, а сеньорита: что такое? Свистнул драгоценности сеньоры Ортенсии, вот что такое, ну, это ему так не пройдет, сейчас она вызовет полицию, его разыщут и посадят, а все цацки вернут тебе. Тут уж хозяйка заголосила навзрыд, а сеньорита велела Амалии дать ей кофе погорячее. Когда вернулась, держа в дрожащих руках поднос, сеньорита куда-то звонила: сеньора Ивонна, у вас же такие связи, путь его найдут. Весь день хозяйка провела у себя, разговаривала с сеньоритой, а вечером приехала эта самая сеньора Ивонна. На следующий день пришли двое из полиции, и один из них был Лудовико. Конечно, сделал вид, что Амалию в первый раз видит. Они все выспрашивали хозяйку о сеньоре Лукасе, а под конец утешили: не беспокойтесь, сеньора, найдем ваши ценности, это вопрос нескольких дней.

А дни настали печальные. И раньше-то было не очень весело, будет потом думать Амалия, а тут уж все пошло под гору. Хозяйка лежала в постели, бледная, непричесанная, и ела только супчики. На третий день сеньорита Кета уехала. Хотите, сеньора, я себе у вас где-нибудь постелю? Нет, Амалия, ночуй в своей комнате. Но Амалия все-таки к себе не пошла, а пристроилась на диване, укрывшись плюшевым одеялом. Лежала в темноте, а лицо все от слез мокрое. Ненавидела она и Тринидада и Амбросио, всех ненавидела. Начинала задремывать и просыпалась, как от толчка, и снова становилось ей жалко, становилось страшно, и вдруг увидела в коридоре свет. Вскочила, приникла ухом к двери, но ничего не услышала и решилась войти. Хозяйка лежала на кровати ничем не прикрытая, и глаза открыты — вы звали, сеньора? Подошла поближе и тогда увидела — на ковре стакан, а глаза у хозяйки закачены под веки. Выскочила с криком на улицу. Отравилась! — и принялась звонить — отравилась! — и колотить в дверь. Появился мужчина в халате, потом женщина, стали бить хозяйку по щекам, давили ей на живот, чтоб рвоту вызвать, куда-то звонили. «Скорая» приехала уже под утро.