Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Сколько же раз потом видел Федор, как она покачивалась, эта проклятая лампочка, сколько раз слышал сквозь потолок женский плач, мужские стоны, истошные детские крики, те самые, которыми прощаются с жизнью?! Десять? Двадцать? Сто раз?
Федор этого не знал. Не знал он и того, сколько пролежал в душном, зловещем склепе. Не было в этом каменном мешке ни дней, ни ночей. Была только темнота да яркий электрический свет от лампочки, которая все качалась, качалась…
И ни разу, ни одного разу не заговорил он с отцом, который, перед тем как лечь спать на соседнюю кровать, перевязывал ему ногу и голову, а уходя куда-то после сна, ставил на табуретку еду и воду.
Сначала Федор прикидывал: ложится отец спать – значит, на улице ночь; встает и уходит – наступил день. Но потом сбился и с такого счета, потому что отец иногда спал, казалось Федору, не больше трех-четырех часов, вскакивал торопливо и убегал, хлопал дверью, а иногда храпел вроде двое суток подряд, если не больше. Храпел под топот ног наверху, под стоны, плач и душераздирающие крики людей.
Нога у Федора подживала, звон в голове постепенно затихал. Когда он переворачивался с боку на бок, в глазах его уже не плавал желто-кровавый туман.
Однажды Федор, когда отца не было, встал с кровати. Попробовал ступить на ногу, но боль прострелила до самого темени. Попробовал прыгнуть на одной ноге. Прыгнул – и по голове словно кто ударил толстой плахой, аж искры из глаз посыпались. Федор сел поспешно на кровать и замер, боясь качнуть головой.
Лязгнул замок в двери, вошел Устин. Взглянул на Федора, усмехнулся:
– Раненько пробуешь.
И стал раздеваться. Раздевшись, выключил свет, лег в кровать.
– Вечер, что ли? – спросил Федор. Это были его первые слова после того, как он пытался задушить отца.
– Для кого вечер, для кого ночь, – ответил Устин из темноты. – Спи.
– Это твоя квартира, что ли? – В голосе Федора отчетливо чувствовалась насмешка, даже издевательство. Но Устин промолчал. – Немного же ты заслужил у немцев!
– Сколько заслужил, только мне известно. Тут любая квартира – моя.
– Понятно, – проговорил Федор. – И ни в одной из этих квартир ты не решаешься на ночь остаться. Боишься. В каменный погреб прячешься.
Кровать под Устином скрипнула. Но он снова не ответил.
– Не знал я, что ты… на работу тут пристроился, что староста Фомичев ты и есть. Раза четыре за «языком» наведывался в эту деревню. Уж как-нибудь выследил бы тебя, не пожалел бы пули…
Голос Федора был теперь тих и ровен, будто он беседовал с отцом о самых обыкновенных, житейских вещах.
– Ты выздоравливай-ка лучше, а там поговорим, – ответил Устин из темноты устало и безразлично минуту спустя.
Потом он грузно перевернулся в постели и почти тотчас же захрапел.
… Еще прошло, наверное, несколько дней и ночей. Раза два или три Федор слышал далекую артиллерийскую канонаду. Он знал, что это означает.
Отец все время где-то пропадал, в подвал приходил редко и ненадолго. Приходя, он, как обычно, падал в кровать, почти не раздеваясь.
Теперь он не перебинтовывал Федора, забывал убирать из-под кровати ведро с нечистотами, от которого шел по подвалу тяжелый, смрадный дух.
– Убери, – сказал Федор, когда уже стало нечем дышать.
– Ничего-о… Раньше времени не подохнешь, – усмехнулся Устин, торопливо застегивая пиджак. – И ногу сам перебинтуй. Некогда мне.
– Что-то не спится тебе в последнее время. Угольков, что ли, кто в постель подсыпает?
– Я вот всыплю как тебе по больной-то башке!! – взревел наконец Устин, подскочил к сыну. – Подживать стала, мозги зашевелились?! Живо взболтаю их, как пойло в лохани…
Федор ждал этой вспышки ярости, рассмеялся отцу в лицо.
– Это вы можете. На это вы мастера. А то наверх отведи. Чтоб лампочка вон закачалась. Только не услышишь, сволочуга, ни вскрика, ни стона. Пусть лампочка хоть оторвется, а не услышишь!
Устин, опасаясь, наверное, самого себя, торопливо вышел из подвала.
Не было его долго, кажется, несколько дней. Федор лежал голодный. Хорошо, что на столике возле стены стоял полный графин воды. Сжав зубы от боли, Федор кое-как добрался по стенке до графина, перенес его к себе на табурет.
Наконец Устин вернулся, хмурый, обросший жесткой щетиной. Не раздеваясь, не снимая заляпанных грязью сапог, сел на кровать и стал, не отрываясь, смотреть на сына.
Где-то, далеко еще, гремела канонада, но она была теперь намного слышнее, чем раньше.
– Что, побриться даже некогда было? – спросил насмешливо Федор.
Устин в ответ скривил губы. Затем вытащил из кармана пистолет, снова посмотрел на сына. Федор даже не пошевелился, как сидел, так и продолжал сидеть на своей кровати. Тогда Устин еще раз усмехнулся.
– Что ж ты, стреляй, – проговорил Федор. – Мертвый я уж не сгожусь ни в свидетели, ни в судьи. А живой-то я, когда придут наши… И не надейся, что сбежишь, скроешься. Я тебя, фашиста, из-под земли достану! Стреляй, гад, стреляй…
– Тебя, Федор, немцы давно уже расстреляли и труп в яму сбросили… – сказал Устин и положил пистолет в другой карман.
– Как это? – не понял Федор.
– Без памяти тебя наверх приволокли. – Устин кивнул головой на потолок. – Я сдернул с тебя одежонку, напялил на одного тут… Морду в мясо ему расквасил, чтоб не узнали.
Федор невольно привстал на кровати.
– Сиди, побереги ногу-то. Отпирался тот назавтра, что не разведчик, что местный житель, по причине слабых глаз в армию не взятый. Да письмо при нем нашли командиру известной нам части.
– Зверюга ты! – простонал сквозь зубы Федор, схватился за край кровати так, что побелели суставы пальцев.
Устин на это только рассмеялся, точно так же, когда Федор, очнувшись, впервые увидел перед собой отца в этом подвале, – одними глазами.
– Это к кому с какого боку еще подойти, – сказал Устин и стал рассматривать свои толстые, негнущиеся пальцы. – Руки, вот эти руки, не дрогнули, верно, когда горло невесты твоего командира перекрутил… Ну, чего зашелся?
– Так… Еще какие подвиги совершил? – Федор дышал тяжело и часто.
– Весь род твоего командира под корень извел.
– Так… – снова передохнул Федор. – Еще?
– Много еще добрых дел сделал. Всех не упомнить…
Федор вытер холодный пот со лба.
– Ты только меня не пугайся, – промолвил спокойно Устин. – Коль на то пошло, ты самого себя побойся. Сам-то тоже сколько душ загубил? Не с прутиком, поди, в атаку ходил? А?.. Молчишь?! Кто чуть не задушил меня недавно? Будь у тебя еще маленько силы, так зубами бы глотку мне перекусил… Так чего же меня зверюгой называешь? Чего меня обвиняешь?! Ты за свое дерешься, я – за свое! За свое!!
Устин сбросил сапоги, встал с кровати, принялся ходить босиком по подвалу из угла в угол. Ноги его, широкие, словно раздавленные, с длинными кривыми пальцами, шлепали по доскам, как мокрые, тяжелые тряпки.
Федор слушал отца сперва с недоумением, потом с изумлением, но в какой-то миг в его глазах вспыхнула насмешливо-презрительная искорка, которая все разгоралась и разгоралась. Наконец и губы его тронула откровенная насмешка, разлилась по всему лицу.
– Ты чего? – остановился Устин посреди подвала.
– Давай, давай, продолжай, – ответил Федор. – Гнида ты…
И лег на кровать.
Лицо Устина побагровело до черноты. Федор ждал, что уж сейчас-то отец потеряет рассудок, кинется на него, сомнет, сломает, растопчет. А может быть, выхватит пистолет и примется стрелять в него, Федора. Стрелять будет до тех пор, пока не выпустит всю обойму.
Однако, к его удивлению, и на этот раз отец задавил свою вспышку, быстро успокоился. А успокоившись, продолжал тихим, даже нежным каким-то голосом:
– А ты не думал, для чего это я твою одежду на другого напялил, зачем приволок тебя сюда, почему сразу не вышиб твои мозги, когда ты в мое горло вцепился? Не думал, а? Зачем лечил тебя, в ум приводил?
Федор, заинтересованный, привстал, опять сел на кровати.
