Концертмейстер - Замшев Максим (лучшие книги онлайн TXT) 📗
— А куда вы собрались? — больше из вежливости, чем из интереса, спросил Храповицкий.
— В Ленинград.
— В Ленинград? Что так? — Храповицкий сейчас словно удивился, что этот город вообще существует.
— О, это долгая история. Моя дочь от первого брака вместе с мужем приезжает в Питер. У ее мужа концерт. Они уже десять лет живут во Франции. Давно не виделись.
— А какой концерт?
— Точно не знаю. Ее муж пианист. Семен Михнов. Может, слышали?
* * *
Как только Аглая Динская, братья Храповицкие и старый Норштейн вернулись из больницы, Димка с Аглаей куда-то убежали.
Арсений и Лев Семенович точно так же, как и вчера, сели на кухне пить чай. До этого Арсений несколько раз пробовал дозвониться домой, но на Лесном никто не взял. «Где это Вику носит?» Он не ревновал, но удивлялся. По его расчетам, она не должна была в выходной куда-то намыливаться, тем более если его нет дома.
Лев Семенович, которому Арсений утром пересказал без утайки обо всем, что вчера произошло и что послужило причиной отъезда Светланы Львовны, и не помышлял в чем-то обвинить любимого внука. Что случилось, то случилось. Теперь остается только ждать. Ждать возвращения или хотя бы звонка от Светланы, ждать выздоровления Олега, ждать, что решит для себя Арсений. Насчет Димки он внезапно успокоился.
Аглая так Аглая.
На фоне произошедшего за вчерашний день выбор внука выглядел самым наименьшим из зол.
Слава богу, что он сегодня повидался со своим отцом. Пусть у него теперь все склеивается.
Телефонный звонок. Номер не междугородний, местный, московский. «Слишком короткий звонок. Значит, не Вика», — подумал Арсений.
— Возьми, пожалуйста, — попросил Лев Семенович внука. Он боролся с наваливавшейся на него усталостью, уговаривая себя не поддаваться. От него слишком многое зависит сейчас.
Арсений пошел к аппарату. Вернулся через несколько секунд.
— Это тебя, дедуль.
— Кто, не знаешь?
— Откуда? — улыбнулся Арсений.
Дед как будто забыл, как давно Арсений тут не живет.
Лев Семенович, сильно шаркая, вышел из кухни и направился к аппарату.
Вернулся он встревоженным и изумленным.
— Ты тоже не знаешь, кто звонил? — неумело пошутил Арсений.
— Звонил Алик Лапшин. Он просит меня приехать к нему. Срочно. Говорит, что скоро умрет и собирается сообщить нечто очень важное. Вот так! Ничего не понимаю. Но он говорил вполне определенно.
— Господи! — Арсений испугался за деда. Он сильно изменился в лице. Побледнел. Засуетился совсем по-стариковски, зачем-то убирая со стола. — И ты поедешь?
— Я попросил бы тебя составить мне компанию, если тебя не затруднит. Полагаю, лучше вызвать такси. На метро у меня нет сейчас сил. Честно.
— А где он живет?
— В нашем композиторском доме, на Студенческой, 44, дробь 28.
* * *
Из мыслей Лапшина никогда не исчезал Сталин. Вспоминался тот день, когда он ужаснулся оттого, какая опасность грозит Гудковой из-за кражи для него морфия. Тогда его чуть не сбил авто, в котором передвигался по столице своей человеконенавистнической империи вождь. А спустя час его все же догнала невидимая сталинская машина и до сих пор волочит его тело за собой. А ведь он — автор кантаты о Сталине, и он написал ее уже после этого, надеясь спастись, и он же автор «Реквиема» памяти жертв сталинских репрессий, который сочинил, потому что не мог не сочинить. Все это уместилось в нем. В нем одном. Два сочинения. Гимн палачу и реквием его жертвам. Надо ли ему казнить себя за это? И только ли ему?
Он видел, как общество до сих пор разделено. Одни требуют порядка и тоскуют по сталинским временам, другие клеймят тоталитаризм и всех его адептов. Двадцатый съезд ничего, в сущности, не поменял. Только озлобил одних против других. И взаимная эта злоба нарастает, и с каждым днем у тени Иосифа Джугашвили все больше шансов разделять и властвовать. А тени у тиранов длинные и много что способны застить. Если бы у всей страны хватило воли сказать самой себе: мы все были обмануты, мы все были под черной властью, под властью князя тьмы, мы все вместе будем исправлять свои ошибки, все вместе исцелимся! Всем надо идти дальше, чтобы избыть кошмары прошлого и строить что-то другое, где никто не поддастся черному соблазну ненависти.
Больше нет виноватых.
Есть прощенные.
Но это утопия.
Увы.
Всех не заставишь простить. Заставишь только себя.
Она жалобила его тогда, что она — труп. Он, уходя из этого мира, обязан ее воскресить прощением.
Но сам он уже не в силах. Прежде не справлялся с малодушием и страхом, а теперь поздно. Придется просить Норштейна. А кого еще? Так сложилось, что тех, кому он может довериться в самом важном, жизнь ему не послала. Только Льва Семеновича. Он навел справки у Шнееровича: Норштейн в хорошей форме, несмотря на годы. Лапшин не сомневался — старый товарищ ему не откажет. Да, они много лет не общались, но это даже к лучшему. Норштейн старый. Норштейн умный. Ему некого стыдиться. Нечего бояться.
Он вот-вот появится. Точно.
В дверь звонят.
* * *
Пете Севастьянову Арсений набрал из автомата. Как назло, никак не находилась в кармане «двушка», пришлось идти в «Гастроном» и разменивать десять копеек.
— Стыдно стало? Я уж думал, ты не покажешься. Мог бы и вчера объявиться. Я тебя ждал до рассвета почти, — начал жаловаться в трубку армейский дружок.
Арсению действительно стало стыдно. Друг ждал его. А он все только своими делами занимался! Да и сейчас, в телефонной будке, он стоит и разговаривает с ним вовсе не потому, что соскучился. Ему необходимо хоть ненадолго сменить обстановку, иначе все, что ему довелось сегодня пережить и узнать, искорежит его до неузнаваемости, не поместившись в его судьбу.
— Я зайду? Напомни адрес. — Арсений никогда не бывал в гостях у Петра.
— Тебя сколько ждать?
— Да прям сейчас.
— А ты где?
— В районе улицы Горького.
— Улица Горького большая.
— Ближе к Белорусскому.
— Тогда садись на метро. Доедешь по кольцу до Новослободской. Выходи наверх. Я буду там тебя ждать.
— Мог бы так подробно не объяснять. Уж какие станции на кольце в московском метро, я помню.
До Белорусского вокзала Арсений дошел пешком. Мимо проезжали троллейбусы, машины, постепенно серый день уходил, и сумерки прорезали фонарные блики.
Когда дедушка предложил ему поехать к Лапшину, сказав, что тот умирает и хочет поведать нечто необычайно важное, Арсений напрягся. Вдруг он умрет при них? Слишком много ужаса для нескольких дней. Но потом расслабился. Чему быть, того не миновать. Наверное, будь он совсем плох, вряд ли бы побеспокоил деда. Все силы бы его уходили на борьбу против смерти.
Каким он окажется, Александр Лапшин? Много ли в нем сходства с его симфониями?
Пока тряслись в такси, он вспоминал, как в подростковом возрасте, еще «до всего», сочинения Лапшина его не тронули и как спустя несколько лет, уже искупавшись в несчастьях по горло и чуть не потонув в них, он увлекся музыкой Александра Лазаревича всерьез.
Когда таксист собирался повернуть с Кутузовского по стрелке на улицу Дунаевского, Лев Семенович, всю дорогу хранивший молчание, вымолвил, показав на большой дом на левой стороне проспекта:
— Шостакович жил в этом доме после войны. И Дунаевский. А улица только Дунаевского…
— Ну так Шостакович же пережил Дунаевского на двадцать лет.
— Это так, — меланхолично протянул Норштейн. — Очень странно ехать по улицам имени людей, с которыми пил водку или чай.
Композиторский дом на Студенческой выглядел не так помпезно, как огаревский, не являлся кооперативом, и сразу после его постройки здесь выделяли в основном комнаты, а не квартиры. Но к 80-м годам коммуналок почти не осталось: кто получил новое жилье, кто разменялся, кто присоединил освободившуюся площадь.
