Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗
– Чтобы восстановить справедливость. Я не мог смириться с тем, что ты так долго жила в уверенности, что я оскорбил тебя.
– Я…
– И потому что я люблю тебя. А ты почему приехала?
– Я не знаю. Но я тоже люблю тебя. Может быть, я приехала, чтобы… Так, ничего.
– Скажи.
Я взял ее руки в свои, чтобы ободрить.
– Ну… чтобы исправить то, что я совершила по слабости в двадцать лет.
– Я тоже не могу тебя судить. Что случилось, то случилось.
– И еще…
– Что?
– Еще потому, что я не могу забыть твой взгляд – там, на лестничной площадке перед моей дверью.
Она улыбнулась, думая о чем-то своем.
– Знаешь, на кого ты был похож? – спросила она.
– На продавца энциклопедий.
Она рассмеялась – ты рассмеялась, Сара! И сказала: да-да-да, в точности! Но тут же взяла себя в руки: я вернулась, потому что я люблю тебя, да. Если тебе это еще нужно. А я подумал только о том, что уже слишком много наврал за одно утро. И был уже не способен сказать тебе, что там, в Huitieme Arrondissement, когда твоя рука лежала на ручке двери, как будто ты была готова в любой момент захлопнуть ее у меня перед носом, меня охватила паника; я никогда тебе этого не говорил. Тогда я притворялся, как настоящий продавец энциклопедий. Но в самой глубине души – я поехал в Париж, к тебе, по адресу: quarante-huit, rue Laborde, чтобы услышать, что ты знать обо мне ничего не желаешь, и таким образом завершить эту главу своей жизни, не будучи при этом виноватым и получив хороший повод плакать. Но Сара, сказав в Париже «нет», явилась в Барселону и сказала: я не отказалась бы от кофе.
Сидя в кресле-каталке, Адриа с порога оглядывал кабинет. В руках он сжимал грязную тряпку и никому ее не отдавал. Адриа оглядывал кабинет. Целую минуту, которая всем показалась бесконечной. Он глубоко вздохнул и сказал: можно – ему эта минута показалась одним мгновением. Железная рука Джонатана взялась за кресло и с плохо скрываемым нетерпением покатила его ко входной двери. Адриа указал рукой на Щеви и сказал: Щеви. Указал на Берната, у которого в глазах стояли слезы, и сказал: Бернат; указал на Ксению и сказал: Текла. И когда, указав на Катерину, он сказал: Лола Маленькая, впервые в жизни Катерина его не поправила.
– Уход будет хороший, не волнуйтесь, – сказал кто-то из продолжающих жить.
Все молча спустились, искоса поглядывая на огонек лифта, в котором спускались Адриа на своем кресле и Джонатан. Внизу Бернату показалось, что, снова увидев всех по выходе из лифта, Адриа их не узнал. Скорее, в его взгляде на долю секунды вспыхнул испуг.
Все произошло всего за десять дней. Тревогу подняла Катерина, когда Адриа потерялся в квартире. Он стоял рядом с полками славянской литературы и испуганно озирался.
– Куда вам нужно?
– Не знаю. Где я?
– Дома.
– У кого?
– У себя. Вы узнаете меня?
– Да.
– Кто я?
– Эта, которая… – Долгая пауза.
Испуганно:
– Правда ведь? Или прямое дополнение. Или подлежащее! Подлежащее, правда?
Перед этим, на той же неделе, Адриа, недовольно бормоча, копался в холодильнике, и Джонатан – медбрат, дежуривший у него в ту ночь, – спросил, что он ищет.
– Носки. Что ж еще?
Джонатан доложил об этом Пласиде, которая в свою очередь поставила в известность Катерину. Пласида добавила, что Адриа еще просил сварить ему книгу. Он совсем ненормальный, правда?
И вот, стоя перед полкой со славянской литературой, Катерина спрашивает: вы меня узнаете, Адриа? А он в ответ: прямое дополнение! Словом, она в испуге позвонила доктору Далмау и Бернату. А доктор Далмау в испуге позвонил в стационар доктору Вальсу и сказал: мне кажется, пора. Начались дни тщательных обследований, тестов, проб и взглядов искоса на результаты. Дни молчания. Нет, точно, это косвенное дополнение! И наконец доктор Далмау позвонил Бернату и кузенам из Вика. Бернат предложил для встречи свой дом и позаботился о том, чтобы на столе стояла вода, доставленная с Тасмании. Доктор Далмау объяснил, что они должны делать – шаг за шагом.
– Но ведь он… – Щеви, который никак не мог смириться с судьбой, был возмущен. – Он же говорит на семи или восьми языках!
– На тринадцати, – уточнил Бернат.
– На тринадцати? Стоит отвернуться, как он уже выучил новый язык! – У Щеви загорелись глаза. – Видите, доктор? Тринадцать языков! Я крестьянин. Я старше его, а знаю только полтора языка! Что за несправедливость, а?
– Каталанский, французский, испанский, немецкий, итальянский, английский, русский, арамейский, латинский, греческий, нидерландский, румынский и иврит, – перечислил Бернат. – И точно мог читать еще на шести или семи языках.
– Видите, доктор? – Неоспоримый медицинский аргумент Щеви Ардевола, открывавший новую линию отчаянной обороны.
– Ваш двоюродный брат раньше был выдающимся человеком, – деликатно прервал его врач, – я знаю это, потому что много с ним общался. Если позволите, я даже назвал бы его своим другом. Но сейчас это уже в прошлом. Его мозг, так сказать, усыхает.
– Какое же это несчастье, какое несчастье…
Они еще несколько минут бессмысленно противились фактам, но наконец договорились, что лучшее, что они могут сделать, – это заново организовать жизнь Адриа, учитывая пожелания, высказанные им еще в здравом уме. Бернат подумал: как же грустно оставлять распоряжения на время, когда тебя самого уже не будет; говорить и писать: завещаю квартиру в Барселоне своим кузенам Щавьеру (Щеви), Франсеску (Кико) и Розе Ардевол в равных долях. Что касается библиотеки, то, когда мне она будет уже бесполезна, пусть Бернат Пленса решит, желает ли он оставить ее себе или передать в дар университетам Тюбингена и Барселоны, разделив в зависимости от интересов этих университетов. Пусть он сам займется этим, если хочет, поскольку он помогал мне упорядочить ее много лет назад, когда мы участвовали в сотворении мира.
– Я ничего не понимаю, – растерянно сказал Щеви в день встречи с адвокатом.
– Это шутка Адриа. Боюсь, только я могу ее понять, – пояснил Бернат.
– Следующее распоряжение: пусть сеньоре Катерине Фаргес будет выплачена сумма, соответствующая ее заработной плате за два года. В то же время Бернат Пленса уполномочен взять себе все, что он пожелает и что не упомянуто в этом завещании, которое является более инструкцией, нежели завещанием. И пусть он распоряжается другими вещами, включая ценные, например коллекцией монет и рукописей, если не сочтет уместным передать их в дар упомянутым выше университетам. В этих вопросах рекомендую вам прислушаться к мнению профессора Йоханнеса Каменека из Тюбингена. Что касается автопортрета Сары Волтес-Эпштейн, его следует передать ее брату, Максу Волтес-Эпштейну. Картина кисти Модеста Уржеля с видом монастыря Санта-Мария де Жерри, висящая в столовой, пусть будет передана фра Жулиа, монаху соседнего монастыря Сан-Пере дел Бургал, с которого все и началось.
– Простите? – хором воскликнули Щеви, Роза и Кико.
Бернат открыл и закрыл рот. Адвокат перечитал про себя последний отрывок и сказал: да-да, он пишет – фра Жулиа из монастыря Сан-Пере дел Бургал.
– Да кто это, чтоб его? – недоверчиво поинтересовался кузен Кико из Тоны.
– И что значит «который во всем виноват»?
– Нет, он пишет «с которого все началось».
– Началось что?
– Все, – повторил адвокат, еще раз заглянув в документ.
– Ладно, выясним, – сказал Бернат и сделал знак адвокату, чтобы тот продолжал читать.
– Если же его не удастся найти или он откажется от дара, прошу предложить эту картину в дар сеньоре Лауре Байлине (Упсала). В случае если и она от нее откажется, я делегирую Бернату Пленсе право принять решение относительно судьбы картины. Кроме того, упомянутый Бернат Пленса должен передать редактору, как мы и договорились, книгу, которую я ему вверил.
