Концертмейстер - Замшев Максим (лучшие книги онлайн TXT) 📗
Она-то точно знала, от чего бежала…
Она бежала от того, что ее здесь ожидало, от невозможности быть с любимым Арсением (оставь она мужа и уйди к его ученику, никто бы не выдержал грязного скандала и общественного осуждения, тем более Арсений с абсолютной оголенностью его натуры), бежала от прорвы, где все в дефиците, даже обычное человеческое тепло и сострадание, бежала из мира, где с человеком могут сделать все, что угодно, в любой момент, бежала от беспросветности коммуналки, от портретов членов политбюро по праздникам, бежала от всего, чему она не могла сопротивляться в этой стране, бежала от себя той, какую ненавидела, бежала от теток в очередях и их ужасного запаха. Она убедила себя, что в СССР ее ничего не держит. Ничего. С отцом она почти не общалась, у матери — своя жизнь. Дед? С дедом расставаться очень жалко, он классный, но не до такой степени, чтобы из-за него отказываться от задуманного. Арсений? Ему так будет лучше. Их любовь рано или поздно разорвет его. И кто будет в этом виноват? Она искала обновления. Нашла ли?
Не отвечать, никогда не отвечать на этот вопрос. В этом был залог продолжения жизни.
А вот Семен не раз и не два благодарил ее, что она настояла на отъезде. Здесь его приняли. Приняли, как подобает цивилизованной стране. Теперь у них хорошая квартира, машина, у него прекрасный импресарио Жан-Кристоф, куча концертов, да и преподавание он не оставил, в Парижской консерватории у него класс, и ученики его боготворят. Почти как в Ленинграде.
Но там этого никто не ценил…
Она горда за него. Он обеспечивает ее. Она не обременена домашними заботами. Семен нанял домработницу, чтобы помогала ей по хозяйству. Они отдыхают на Лазурном берегу плюс имеют небольшой домик недалеко от Довиля. И это все за десять лет…
Но вчера, после ее разговора с мужем, который был как никогда воодушевлен, много изменилось.
А в Москве ее отец, ее биологический отец, с которым почти не общалась, не вполне представляя, как он теперь выглядит, и по которому совсем не скучала, крепко спал. Вчера он так разволновался из-за нового пациента, что сон никак не шел и мягко накрыл его только под утро. И почему он так уверил себя, что ему наконец встретился человек, способный его понять? С тех пор как его отец, жестокий и бесчувственный человек, высмеял его стихи, он никогда их никому не показывал. Стихи переполнили его жизнь так, что иногда ему от них становилось тяжело и тошно, и тогда он впадал в такие сомнения, что только чудом его жена спасала исписанные крупным, ровным почерком тетрадки.
Последние стихотворения он записывал в большую общую тетрадь в плотной коричневой обложке. Перед тем как провалиться в неглубокую яму сна, Вениамин Аполлинарьевич Отпевалов уже имел план: завтра, несмотря на выходной день, он пойдет на работу, в свой институт кардиологии, и отдаст Олегу Александровичу тетрадку со стихами 1983–1985 годов. Это лучшее, что он сочинил.
Храповицкий точно врать не будет. Хоть он и быстро оклемался после кризиса, еще не отошел достаточно далеко от черты, куда его подводил инфаркт. В таком положении не лукавят. «Он литературовед, он разбирается, — размышлял Отпевалов-младший, засыпая. — Был бы он поэт, я бы не рискнул. Поэты очень субъективны…»
Рядом с ним спала его любимая жена. Вторая жена. Детей у них не было.
А его единственная дочь в это время одевалась в прихожей своей парижской квартиры на бульваре Вольтера. И не потому, что ее так тянуло выйти, просто их домработница сегодня выходная, а ей смерть как захотелось свежих круассанов и клубники.
Она уже потянула за ручку двери, как зазвонил телефон. Она поспешила взять, чтобы Семен не проснулся. Звонила Людмила Дюмаж.
— Ну что? Семен тебе рассказал? — бодро спросила в трубке супруга Франсуа Дюмажа.
— Да.
Они еще поговорили немного, и Лена забыла про круассаны. Город куда-то увлек ее, утянул ее, овладел ею.
Она вышла из подъезда, привычно протянув консьержке перед этим «бонжур», и пошла в сторону площади Республики. И через несколько шагов она уже не сопротивлялась тому, что все на свете отдала бы сейчас за то, чтобы идти по этому городу не одной, а рядом с Арсением Храповицким.
Они тянули до последнего, потому что боялись ее отказа. Глупые… Она больше всего на свете этого жаждет.
На площади Республики она остановилась. Осмотрелась. Машин совсем немного. Небо затянуто не тучами, а какой-то серой пленкой. Ветер треплет ее светлые волосы. Пахнет городским утром, выпечкой и еще чем-то немного сладковатым. Все прохожие готовы улыбнуться тебе в любой момент. Но это ничего не значит.
В СССР у нее были представления, что русские, уезжая навсегда из СССР, очищаются. Но это не соответствовало действительности. Те русские, что встретились ей здесь, ничем ее не привлекли. Более того, постоянный страх перед КГБ превращал их в мнительных истериков, заставлял подозревать всех и каждого. Была такая эмигрантская присказка: если сели за стол трое, один точно настучит.
Французский она учила в школе и в институте. За первые годы здесь отточила его и говорила почти без акцента. Могла читать сложные тексты. Однако французы все равно вычисляли ее. Вероятно, по внешности. Приехавшие из СССР несли на себе какую-то печать, незаметную им самим, но весьма явственную для аборигенов.
Пройдя по краешку площади, она вышла на Большие бульвары.
Семен проснется и хватится ее. Ничего страшного. Тут не СССР. Тут люди среди бела дня не пропадают только из-за того, что расходятся с линией партии. Да и он ей доверяет. Конечно, за годы брака с ним она окончательно утвердилась в мысли, что его безоговорочное доверие к ней произрастает из его нежелания себя волновать. Недоверие рождает сомнение, а сомнение мешает жить. Семен живет для себя. Но старается, чтобы эта его жизнь для себя не только не мешала, но и способствовала жизни других. Поэтому он так возился с учениками. Не дай бог, кто-нибудь подумает, что они ему безразличны. Он точно рассчитывал то количество усилий, которое требовалось ему для удержания себя во внешней жизни, для создания о себе в других такого мнения, чтоб оно не мешало ему жить для себя. Я доверяю вам — вы не терзаете меня. Во всем это было хорошо, кроме любви.
Здесь, в Париже, Лена его доверие не обманывала.
На Больших бульварах звуки стали разнообразней. Кто-то что-то куда-то тащил, кто-то с кем-то о чем-то переговаривался, горлопанили разносчики газет, около выходов из метро начинали рабочий день попрошайки, старые проститутки кутались в искусственные шубы на перекрестках отходящих от бульвара Сен-Дени улиц.
Здесь всем хватает места. Здоровым, больным, инвалидам, клошарам, попрошайкам. Ценности республики тут превыше всего. И у левых, и правых. А в СССР после войны, — ей рассказывала Людмила Дюмаж, — скопилось такое количество инвалидов, попросту обрубков, без рук и без ног, так рьяно они попрошайничали, играя на гармошках и распевая фронтовые песни, что товарищ Сталин взял их всех и отправил на Валаам, чтоб вид не портили. На острове до сих пор огромный дом инвалидов. Говорят, живут они там в нечеловеческих условиях.
Людмила Дюмаж создала фонд, призванный поддерживать русских музыкантов, писателей, художников, живущих во Франции. Она настояла, чтобы фонд вскоре после эмиграции Михновых организовал концерты Семена. Лена сразу же с ней подружилась. Что-то родное ощутила. Между ними сложились чуть заговорщицкие отношения. Лена часто приглашалась Людмилой в шикарную квартиру Дюмажей на бульваре Распай — на кофе. Женщины судачили о мужьях, Людмила, живущая в Париже больше четверти века, открывала Лене все тонкости парижской жизни… Лена за десять лет привязалась к ней почти как к матери. И вот теперь их свяжет еще кое-что.
Что же ждет ее? Куда она сейчас идет?
Ей уже не двадцать лет. Сейчас декабрь 1985 года. Она в Париже. Она жена очень известного пианиста, десять лет назад бежавшего из СССР.
Ночные заведения закрылись совсем недавно. Кое-где еще бросались в глаза сиротливые следы гульбищ: скопища окурков, пивные банки, просто мусор. Из кофеен с каждой минутой острее пахло сдобой, ветерок приносил также запахи кухни и кофейных зерен. За все это она любила Париж. Но сейчас ей все это вдруг показалось таким пошлым, почти отвратительным.
