Антибард: московский роман - О'Шеннон Александр (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Допустим, § 1. Восхождение к высям авторской песни рекомендуется начинать с исполнения песен т. н. мэтров. Двоеточие, абзац. Для тех, кто поглупее, кто вечно молод, — а) В. Цоя, б) Ю. Шевчука, в) А. Макаревича. Точка с запятой, абзац. Для тех, кто поумнее, кто высоколоб, — а) Б. Окуджавы, б) А. Галича, в) А. Городницкого. Точка с запятой, абзац. Для тех, кто хочет быть угоден уголовно-крестьянско-фабричному триединству народа, — а) В. Высоцкого, б) А. Розенбаума, в) М. Шуфутинского. Точка с запятой, абзац. Психо(нарко)делическая богема жаждет — а) Б.Г., б) А. Вертинского, в) А. О'Шеннона.
Примечание к § 1.
Творчество Ю. Визбора и Ю. Кима особенно актуально для потенциальных каэспэшников (байдарочников, скалолазов, спелеологов и проч.) и приемлемо для самого широкого круга застолий, посиделок и бивуаков — от бандитских до академических включительно, — т. к. песни этих авторов светлы, распевны и явно ни о чем.
Для дуэтов рекомендуется использовать брата (сестру) или жену, как правило, некрасивую, но образованную. Петь полудетскими голосами, подразумевая интеллигентную инфантильность, и слабенько, чтобы вслушивались, а вслушавшись, понимали, как это все непросто, как это хорошо.
Что-то в этом роде…
А между тем Крюгер говорит:
— Да, старик, песни у тебя… Я уже давно слышу: Степанов, Степанов… Особенно от баб — все уши прожужжали. Мне вчера, честно говоря, сначала не понравилось. Чтой-то он, думаю, все о сексе да о сексе поет? Маньяк какой-то. А потом прислушался, там с таким юмором написано и сюжет лихо закручен. Не знаю… Я бы, наверное, так не написал.
Знаю, знаю… Но, как бы не находя слов от благодарности, восклицаю:
— Старик!.. — И вижу, как из темного коридора появляется Вера.
Вера несет гитару.
Со всем к ней уважением, как драгоценную часть меня. Встречая их мрачным взглядом, я думаю: «А что я, собственно, такое без этого хитроумного куска фанеры? Кому я, на хуй, нужен сам по себе, без своих песен? Какая Женщина Барда обратила бы на меня внимание, кто бы поил меня на халяву? На что бы я вообще жил? Я без гитары — никто, еще один записной интеллектуал без гроша за душой, зато с целым возом знаний, мнений и убеждений, которые столь же почтенны, сколь и бессмысленны, как и все знания, мнения и убеждения этого мира. Что у меня есть, кроме этой гитары? Каким движимым и недвижимым имуществом я владею? Да ни хрена у меня нет, кроме старой пишущей машинки „Оптима“ с западающей точкой, вороха истертых джинсов и трех пухлых папок с черновиками текстов песен, которые я на полном серьезе называю „Архив“ — можете положить их ко мне во гроб. Больше нет ничего моего в этом мире. Вот потеряй я гитару — что бы я делал? Хочешь не хочешь, пришлось бы покупать новую, какую-нибудь самую дерьмовую, потому что денег всегда нету, а эта хоть испанская, у этой хоть звук нормальный…»
— Какая у тебя гитара? — спрашивает Крюгер.
— Испанская. Друзья подарили на Новый год.
— Испанские, я слышал, хорошие. У Иванова мастеровая гитара. Он долларов пятьсот за нее отдал.
— Гусевская?
— Кажется, да.
Крюгер берет из рук Веры гитару и, наклонив голову, проводит пальцем по струнам. Все почему-то так делают. Гитара издает томный звук. Крюгер вслушивается с видом знатока. Все-таки пятоколесовец.
— Ничего звук.
— Да, звук нормальный.
— Андрюша, ну спой, пожалуйста, — говорит Вера голосом капризули. Теперь не отстанет, я-то уж знаю, придется петь.
— Сбацай чего-нибудь. — Крюгер через стол протягивает мне гитару.
Я принимаю гитару с легкой гримасой, как обоссанного ребенка. Господи, как же мне не хочется петь! Напрягаться. Поешь-то ведь не ртом, а всем телом. Все тело надрывается, производя звуки, называемые песней. Вибрируют мышцы и жилы, деревенеет шея, голова раскаляется, как лампочка. Лоб и руки покрываются потом. Весь окаменеваешь, как изваяние самому себе. Иногда закрываешь глаза, чтобы они не вылетели из орбит. Вот Высоцкий напрягался так, что смотреть на него было страшно — вот-вот разорвет на части, а потом расслаблялся по полной программе. За то народ его и любил — за то, что орал во всю глотку, а потом пил по-черному. А в то, что он наркоманил, многие до сих пор не верят, просто не хотят верить. Нет у нас культуры наркомании, как на Западе, не воспета, и занятие это в отличие от пьянства достойным не считается. Наркоманов у нас боятся как порождения чего-то лекарственно-медицинского, потому что русский народ всегда относился к медицине со страхом и недоверием, а пьяница в доску свой, у каждого есть друг, сосед или родственник алкоголик, хороший в общем-то мужик, золотые руки, всегда поможет починить унитаз, а пьет оттого, что жизнь несправедлива и Россия несчастна. Так надо и в инструкции записать — дескать, для создания песен о родине нужно помнить, что Россия: а) могуча, б) прекрасна, в) несчастна. Прямо как русская женщина. И обязательно при этом упомянуть о березках. Что-нибудь свое. Я вот тут, допустим, придумал: березки на закате похожи на зардевшихся невест. Чем не метафора? Интересно, а африканские барды так же постоянно поют о пальмах, как наши — о березках? Должны же быть в Африке барды, поющие, ну, скажем, на суахили? Хотя я больше люблю как раз пальмы, потому что они растут на брегах теплых морей и океанов, по которым бродят, покачивая бедрами, смуглые красавицы. Видимо, я черный в душе, как всякий белый блюзмен.
Четвертая струна потекла.
Она у меня новая и поэтому съезжает все время на тон вниз. Пока я подтягиваю струну, Вера убирает со стола. Вываливает из тарелок в мусорное ведро ошметки пельменей. Петь мне совсем не хочется, а вот выпить еще хочется.
— Может, сходим еще за водкой? — обращаюсь я к Крюгеру. — Я водочки выпью, а потом спою.
Крюгера, видимо, уже хорошо зацепило. Легло на вчерашние дрожжи. Он завороженно смотрит на гитару. Так и хочется щелкнуть у него перед носом пальцами, как психиатр, привлечь внимание. С трудом оторвавшись, он поднимает глаза на меня:
— Водочки? Погоди, кажется, у меня еще осталось…
Крюгер удаляется расслабленной походкой. Под теньканье четвертой струны Вера моет посуду.
— У тебя очень хорошие песни, Андрюша, — говорит она через плечо, изящно отстраняясь от раковины, — и ты их так поешь… С душой.
— Я просто не могу петь иначе, — объясняю я с горькой усмешкой и вдруг, убежденно: — Я считаю, что в песню нужно вкладывать всю душу, как Высоцкий.
Вера через плечо смотрит на меня влажными глазами.
В них все: любовь, умиление, восторг… Так что же все-таки между нами вчера было? Как это происходило? Я, например, люблю сзади и, когда пьяный, схватив за волосы. Это помогает раскрыться жертвенной сути женщины. Некоторых это страшно возбуждает, а другие воспринимают как очередной необъяснимый мужской бзик, на который не стоит обращать внимание. Просто надо немного потерпеть. А Вера? Какова она в постели? Был ли в этом вообще смысл? Что вообще было? Я даже не помню, какого цвета у нее белье…
Думы мои прерывает лязганье ключа в замке. Ба, да это Крюгер отпирает таинственную комнату. Может, у него там склад паленой водки? Мини-спиртзавод? Судя по Крюгеру, все может быть…
— Вера, а что у Крюгера в той комнате?
— Не знаю, я там никогда не была. Она у него все время заперта. Наверное, какие-нибудь старые вещи.
Так банально? Нет-нет, я не верю! Опять лязганье. Крюгер вышел и запирает дверь. Напевая. Видимо, «Париж», сл. В. Крюгера, муз. А. Иванова. Крюгер выходит на кухню, в руке у него почти полная бутылка «Привета».
— Теща привозила на именины. Одну мы уговорили, а эта осталась. Правда, она теплая.
Я смотрю на бутылку со смешанным чувством радости и сомнения. Радости оттого, что остановиться на выпитом уже не представляется возможным, а сомнения оттого, что доживу ли я до Алферова? А сколько, кстати, сейчас времени?
— А сколько сейчас времени?
Вера смотрит на свои часики, вытирая мокрые руки об захватанное кухонное полотенце.
